Блистательные годы. Гран-Канария

И они двинулись вперед, прокладывая путь по мокрым улицам в торопливом потоке толкавшихся локтями клерков и машинисток, проходя мимо открытых магазинов, кафе и контор, отказывая зазывавшим их таксистам. В сравнении с приземистым холеным Исмеем, одетым со щегольской роскошью преуспевающего человека, фигура размашисто шагавшего Лейта являла собой поразительный, почти болезненный контраст. Он был высок, плохо одет и отличался той угловатой худобой, которая придавала его движениям чудаковатую порывистость. Черты очень бледного небритого лица были острыми, словно высеченными из камня. Однако сквозь маску суровости, застывшую на этом лице, прорывалось некое пламя. Казалось, то было пламя презрения к жизни – озлобленного, уничижительного, аскетического. И все же Лейта выдавали большие темные глаза. В этих глазах раненого человека проблескивали невероятные глубины, где таились и трепетали впечатлительность и восприимчивость. Высокий чистый лоб выражал не только склонность к размышлениям, но и способность чувствовать. Да, Лейт умел чувствовать, и сейчас его охватывало убийственное чувство отчаяния. Ибо теперь под очистительным воздействием пронизывающего сырого ветра он мрачно сосредоточился на одной лишь мысли. «Зачем, – повторял он про себя снова и снова, – зачем я здесь? Я делаю это только ради Исмея. Да, потому что он встал на мою сторону. Я не хочу ехать. Не хочу ехать. Не хочу… Пусть меня оставят в покое, позволят быть самим собой, позволят забыть обо всем – вот чего я желаю. И более всего я нуждаюсь в одиночестве. В одиночестве!»

Но он был не один, забыть о происшедшем тоже не мог – самые неуместные и тривиальные мелочи неизбежно возвращали его в прошлое, причиняя боль. Впереди шагали две бойкие миниатюрные машинистки, громко и кокетливо обмениваясь подробностями вчерашнего вечера, хвастаясь своими победами и посмеиваясь: хи-хи, хи-хи! Обрывки их болтовни долетали до Харви, как дуновения зловонного воздуха, вызывая тошноту.

– Мой был ничего так, миленький. Мануфактурщик, подумать только! Ну это он так сказал. И оркестр играл «Поверь в это, если хочешь».

– А мой был прыщеватый, знаешь ли. Но такой фасонистый – это что-то! Шик-блеск-красота!

Для Харви, погрузившегося в мрачные раздумья, их глуповатые, дешево раскрашенные лица, пустые головки, слабые кроличьи тела, гротескно снабженные инструментарием для размножения, превратились в нечто сродни ночному кошмару – в издевательский символ человечества. Когда-то он намеревался принести пользу этим женщинам и им подобным. Спасти их. О, какое прекрасное, упоительное слово – «спасти»! Но он не принесет им пользы, не спасет их. Теперь – нет. Забавно, чертовски забавно! Ему захотелось расхохотаться – застыть посреди мокрого тротуара, запрокинуть голову и смеяться, смеяться, смеяться…

Внезапно заговорил Исмей.

– Почти пришли, – сообщил он жизнерадостно, показывая на реку Мерси, блеснувшую между крышами ниже мощеной улицы, по которой они спускались.

Лейт ничего не ответил. Он шагал, сутулясь и опустив голову.

Они направились вниз по склону мимо грязных витрин, где красовались канаты, нактоузы[22] и судовое снаряжение, пропетляли лабиринтом невзрачных портовых улочек. Через пять минут добрались до причала Принца. Здесь уже ждал вездесущий агент «Слэйд», который поприветствовал их уверенно, словно старых знакомых.

– Буксир на месте, – немедленно заявил он и, перестав потирать ладони, показал почти собственническим жестом на маленький паровой буксир – тот мягко покачивался на волнах, задевая кормовыми кранцами о причальную стенку. – Ваш багаж на борту. Все в порядке, сэр. Все в совершенном порядке.

– Хорошо, – откликнулся Исмей и нерешительно двинулся вперед.

Оставив подобострастного рябого агента у сходней, они поднялись на борт, прошли мимо сваленных кое-как сундуков, кожаных сумок, чемоданов, свернутых дорожных пледов, миновали группку пассажиров, с нервной враждебностью и отчуждением проводивших взглядами вновь прибывших, и молча остановились на носу буксира.

Туманно-желтая река текла плавно, словно играючи; гладкую поверхность воды морщили лишь спирали водоворотов. В фарватере удобно расположились стоявшие на якоре стальные грузовые суда, вдали плелись несколько барж, и всегда эта река устремлялась к морю. Прочь, на простор, к необъятному морю…

Было тихо, если не считать легкого плеска, отдаленного стука молотков, мирного скрежета далеких лебедок, пока стоявший у берега паром внезапно не сорвался с места, беспокойно и шумно, как вспугнутая утка, и не двинулся к противоположному берегу. Тогда буксир прогудел, словно в знак сочувствия, потом отдал швартовы и начал боком отходить от пирса.