Близкие

            Денис просто пытается не думать ни о ней, ни о Костике, ни об Оксане. Просто поставить точку. Отрубить мысли хвост. Но эти хвосты без голов уже спутывают по рукам и ногам.

            Сложно все. Мир глобальный – многоуровневый и многослойный. Все по-разному воспринимают информацию. Кто-то следит за скандалом вокруг «Часа откровенности», кто-то не следит. Передача продолжает выходить в эфир на центральном канале в обычное время. И только к концу недели звонит генеральный продюсер, Кирилл Сотников. 

– Денис, здравствуй. Как тебя угораздило с мэрией связаться?

– Это не от них волна…

– Послушай, мне все нравилось. Если бы не нравилось, я бы тебя не покупал. В меру иронично, в меру критично, в последних выпусках – пустовато, но время такое, я сам понимаю. Ряды умных людей уже поредели, а дети индиго еще не выросли. И я в тебе уверен, Денис. Если ты справишься – будем сотрудничать и дальше, с моей стороны – все по-прежнему.

Ты сейчас скромничаешь и врагов не крушишь, я понимаю. Но начинает казаться, что боишься и отмалчиваешься. Смотри, что сделаем: на следующей неделе ток-шоу «Слухи» – о тебе. Соберутся, конечно, все гоблины. Но ты приедешь – пусть они в глаза тебе скажут, что думают по этому поводу. Маша под тебя подкорректирует, – говорит он о ведущей. – Ну, ты понял. Только держись уверенно и без мата. Прямой эфир все-таки. Я думаю, они и трех слов не свяжут, чтобы что-то членораздельно вякнуть.

– Спасибо, Кирилл Сергеевич…

– Брось. Никому из нас этот скандал не на пользу. И ты работай – выпуски пойдут в обычном режиме. Ты там снимаешь или уже расслабился?

– Снимаю.

– Вот и снимай. Я профессионалов из-за какого-то бреда терять не хочу.

            Но не отлегло от души. Потому что «шоу» – не самый лучший вариант для Дениса. Ругаться придется, спорить, выслушивать обвинения и самому обвинять. Кирилл тянет в медийность, а Денис все четче понимает – не его это.

23. ВОЗНИКЛА СТРАШНАЯ ИЛЛЮЗИЯ.

            И неожиданно Стефан звонит:

– Предложение еще в силе?

– В силе, только… Может, слышал?

– Что-то слышал. Завтра подъеду.

            Снова Денис не может его узнать, когда тот приходит на запись – худые плечи гордо расправлены, голова вскинута, а бледное лицо покрыто испариной. Олег зовет гримеров. Денис смотрит растерянно на улыбающегося Стефана. Улыбка уже не ломкая, не кривая – очень открытая улыбка.

– Плохо выгляжу? – спрашивает прямо.

            Денис пожимает плечами: не может врать.

– Я потом все вышлю на согласование. И если есть темы, о которых ты хочешь поговорить или которых избегаешь, давай заранее это…

            Стефан отмахивается.

– Ты с ума сошел? Мне не нужны никакие согласования. Давай поговорим просто, а ты потом выкроишь то, что тебе нужно. Я тебя знаю и себя знаю – я уверен в результате.

            Гримеры скрываются.

– Может, кофе? – Денис никак не может начать.

            Олег наводит камеру на Стефана, пристреливается. Тот отказывается от кофе.

– Знаешь, меня в клинике так долго держали… Но только вышел – опять слег с пневмонией, и уже ясно, что до пластики не доживу. У меня иммунитет и был слабый. Спортом я не занимался, не моржевал, кросс не бегал, только работал, – он невесело усмехается. – Моя мать влюбилась в одного бизнесмена, у которого было совместное предприятие в Праге. Она тогда уборщицей работала, полы мыла в его офисе. Потом ради него моего отца бросила и сюда приехала. В школу я уже тут пошел. Он из нее просто леди сделал, никогда с тех пор она швабры в руках не держала. И все, что было раньше, пыталась забыть, вычеркнуть, даже язык. Но если мне до десяти сосчитать надо – я все равно по-чешски считаю, цвета и вообще все, что в детстве учил, только по-чешски помню. А отца почти не помню. Она говорит, что он был очень беден. Считай, что вообще его не было. А потом был чужой мужик рядом. Она его любила, и я должен был его любить. Я из дому ушел, как только мне пятнадцать исполнилось. И, знаешь, был уверен, что родины у меня нет,  родных нет, и никто не поможет. Я много усилий приложил, чтобы и работать, и учиться, и книги читать, и в труппу пробиться – я все на это положил, все.

А когда пошло по накатанной, тоскливо сделалось. Это раньше кризис накрывал четко по графику – в сорок лет. А мне тридцать три было, и у меня такой кризис начался – мозги плавились и растекались. Потом отвлекся на клубы, на забегаловки, на тусовку – вроде легче стало.

Вот говорят, что болезнь – наказание, кара небесная. Но я не знаю, за что наказан. Я не чувствую за собой никакой вины. Я не делал ничего такого, чего не делали бы другие. Немного кокаина, немного водки, немного с девчонками повстречался…

– Правда, что застрелиться хотел?