Близкие

            Апрель уже на исходе. На работу вернулась Юля и еле успевает принимать звонки. «Часом откровенности» вдруг заинтересовались и академики, и изобретатели, и новые реформаторы. Значит, люди еще верят в науку, в изобретения, в политические реформы. И в Дениса Федулова. Верят, что он выслушает, правильно поймет, правильно расставит акценты, правильно расскажет о них зрителю. И все, казалось бы, в обычном ритме. Но…

            Смысл понятий так и не вернулся. Знал он Костика все эти годы или не знал? Ошибся в нем или не ошибся? Любил Оксану или не любил? Врал зрителям или не врал? И то, и другое возможно с одинаковой степенью вероятности.

            По утрам он прислушивается к своему организму, трогает дрожащей рукой лоб, но так и не идет в больницу – откладывает. И Оксане нужно позвонить, но тоже не хватает ни сил, ни смелости. Температура будто бы в норме, но и у Стефана все начиналось бессимптомно.

            Денис звонил ему после ток-шоу – слушал долгие гудки в телефонной трубке. Стефан не хочет обременять собой этот мир, он хочет уйти тихо и незаметно – уйти в телефонные гудки, в последние записи, в память бывших коллег.

            Зато – совершенно неожиданно – в студии объявляется Макс Измайлов.

– А я наверх забегал, на «МузТВ», и к тебе вот заглянул…

            Словно и не разливалось между ними море грязи, и не кричали они друг другу проклятия с разных берегов.

            Макс лыс, блестящ, крепок, но видно, что Максу – пятьдесят пять, и семь из них – за колючей проволокой. Эти колючки всегда в его взгляде.

            Падает в кресло без приглашения, тянется за сигаретой.

– Ну, как я тебя пропиарил? – хехекает миролюбиво.

– А что накатило на тебя? – спрашивает Денис прямо.

– И не спрашивай. Прости за наезд. Люблю ее. Кажется, последняя моя весна. Последняя. И обещал ей, что ни под кого подкладывать не буду и защищать буду – как долбанный рыцарь…

– Милочку что ли?

– Вот тебе странно, – кивает Макс. – Мне самому странно, а чувствую, что роднее, чем она, нет у меня никого и не было…

– А если ошибаешься?

– Не «если». Знаю, что ошибаюсь. Но не хочу этого знать. В последний раз такое, мне кажется… А ты так прошелся по ней – тупая, безголосая, продажная. А я же ее после корпоративов – никому, другие есть для этого… Дурак я, Денис, старый дурак…

– Сколько тебе этот Пичахчи стоил?

– Прилично обошелся. Но работает он цепко, мрачно. Он греко-татарин какой-то.

– Это все объясняет, – усмехается Денис. – Ладно, забудем…

– Рассосалось у тебя?

– Вроде того.

– А чего-то ты смурной…

– Да чувствую себя как-то… скверно.

– Стрессы проклятые! – соглашается Макс. – И пыли много. Дождей нет. Милочка на острова меня тянет, а мне, знаешь, так на дачу хочется – деревья молодые посадить, смородину. Не жил я никогда на земле, по-человечески. Теперь купил загородный дом, и стоит он пустой: тусоваться же надо, мониторить, пиарить, иначе рухнет все, уплывет прибыль, и вложенного не верну.

– Знаю, – кивает Денис.

– Ты приезжай как-нибудь – погостишь у меня. Бери своих и приезжай, – загорается Макс. – На речушку сходим, караси…

– Нет у меня «своих», сам приеду…

            Макс спешно поднимается.

– Да, сложно со «своими». Когда тебя все знают, «своих» обычно не остается. Ну, спасибо, что… Уже пора карму чистить, сердце пошаливает, а тут лишний грех на душу…

            Правда, пыльно в городе. Было пыльно в марте, было пыльно в апреле, а в мае совсем тяжело стало дышать. Денис старается больше работать и меньше спать, чтобы не видеть никаких снов о прошлом.

            Олег неплохо справляется, но все равно Денис ловит себя на том, что следит за его работой придирчиво и ищет в ней недочеты.

– О Костике ничего не знаешь? – спросил все-таки.

            Тот дернул плечами.

– По-моему, с Ревзиным кино снимают. Знаю, что в пустыню ехать собирались.

– Куда это?

– В Казахстан куда-то. Что-то о наркотиках. Экшен, короче. Целиком по нему.

            Приключения, экшен, наркотики – это по нему. А по Денису – отрывочные ночи без снов, клиповый монтаж будней, фантомные боли отрезанных чувств. Все иссохлось.

            Ждет худшего и не может дождаться. Лучше бы убил Шихарев. Но Шихареву мараться об это некогда. У него теперь другие дела – строить новый, как бы честный бизнес на месте старого – грязного и бесчестного.

– Мама, ну, как ты? Простила меня?

– Говорят, ты не знал ничего. Но я не верю!

            Мама – не из тех, кто прощает. Для этого у нее слишком много обид накопилось – за все тридцать семь лет его жизни. Денису кажется, что нельзя все эти годы копить обиды – с той, самой первой, когда он запачкал пеленки. Но, значит, можно.

            Есть ли смысл в непрощении? Денис легко простил Макса, и Шихарева, и греко-татарина Пичахчи, и оперную диву Арефееву, и нео-сектанта Рубакина, и футболиста Кравца, и бездарную Милочку Лебедеву, только вот Костика… К близким людям подходишь с совсем другой линейкой, угол зрения вымеряешь совсем другим транспортиром. Поэтому и нет прощения.