Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии

Сквозь их привычное благоговение пробивалось что – то, но что, он не мог уяснить себе. Только это не был прежний взгляд, отражавший лишь величие отца и ничего больше. Может быть, именно Карло Брешиани и замечал его между другими потому, что в тех было только изумление перед его гением, а в сыне сказывалось другое… Как будто Этторе хотел выразить: разумеется, это «должно быть» велико и прекрасно. Ведь все, что ни делает отец – гениально… Но почему его резкий жест мне кажется странным? Разве следовало так именно крикнуть, подчеркивая в сущности глубокое затаенное чувство? Или я так мал и ничтожен, что не понимаю? И он с еще большею неотступностью следил за каждым движением старого артиста и, если порою закрывал глаза, то только для того, чтобы еще внимательнее вслушаться в модуляции его голоса… Последний месяц этого, впрочем, не было. Сын отсутствовал, и отец, возвращаясь к себе на виллу, даже не знал, встретит ли он там молодого человека.

На станциях перед окнами купе задерживалась публика.

Из – за своей занавески Карло Брешиани видел это, понимал и брезгливо откидывался в угол. Надоело! Довольно и в театре. Одна девушка заняла было его – слишком уж наивно и прекрасно сияло ее лицо. Он даже заметил в ее руках цветы. Растерянно и смущенно она вглядывалась сюда, очевидно, отыскивая его, но вслед за нею толпились такие глупые и потные морданы, готовые сейчас же орать и аплодировать во всю, что когда кондуктор вошел к нему и спросил:

– Господа интересуются, не выйдете ли вы. Тут собрались многие с синдако[33] во главе.

Он недовольно оборвал:

– Не мешайте мне спать – убирайтесь…

На миланском вокзале была депутация. Эту следовало принять. Скрепя сердце, Карло Брешиани вышел. Какой – то пузатенький и рыхлый оратор в виде новости объявил ему, что на земле пять частей света и только один Карло Брешиани. Во всех этих пяти частях нет артиста, равного их великому соотечественнику… Погрузился даже в дебри древней, средней, новой и новейшей истории, вырыл из земли Нина и Семирамиду[34], споткнулся об Аннибала, как за единственный якорь спасения, уцепился за Данте, мимоходом раскланялся перед Петраркою, приписал Шекспиру «Фауста» и всё это, чтобы объявить изумленному миру, будто в их единственном и гениальнейшем Карло Брешиани сосредоточены, как в громадном фокусе, лучи всех «солнц человечества». В конце концов, он потряс знаменитому артисту руку и под общие рукоплескания подвел к нему девочку в веснушках. Голенькие и тонкие ручки ее дрожали с букетом. Прерывающимся голосом, захлебываясь и глотая слоги, она прочитала наизусть стихи, в которых Италия благодарила небеса за то, что они опять сделали ее первою страною в мире, послав ей Карло Брешиани… Карло Брешиани, согласно установившемуся на сей предмет церемониалу, наклонился и поцеловал веснушки. Девочка припала к его руке и расплакалась. Восторг толпы дошел до величайшего диапазона и неведомо до каких бы еще она добралась глупостей, если бы спасительный кондуктор не крикнул:

– Комо, Киассо, Люцерн… Господа, пожалуйте в вагоны.

«Великий артист» наскоро распрощался с поклонниками. Они ринулись за ним, раздавили в дверях девочку с веснушками и растрепали ее букет, но этого гениальный соотечественник уже не видел.

VIII

Ему так надоели официальные встречи, что он бежал и от домашних. Однажды навсегда он приказал жене не ждать его по вечерам, когда он сообщит ей о своем возвращении. Она не обратила было никакого внимания на это и раз, когда он приехал в полночь, вышла к нему радостная, счастливая. Карло Брешиани даже не показал виду, что он ее заметил. Прошел мимо, рассеянный, усталый, и заперся. Потом она уже не повторяла подобных опытов. Так ему было спокойнее. Он слишком много изображал волнений на сцене, чтобы они не опротивели ему в действительности.

Часто, в первые годы их любви, ему хотелось сказать жене несколько ласковых слов, но неумолимая память суфлировала гениальному артисту, что такие же именно у него есть в той или другой роли. Тянуло его обнять трепетавшую от восторга женщину, и он видел такой же жест, исполненный им когда – то в одной из драм, которую он играл. Поневоле для настоящей жизни у него оставались безмолвие и холод… Поэтому и встречи с их обязательными поцелуями, расспросами с одной стороны и слезливым умилением с другой сделались ему нестерпимы. Для него и сцена обратилась в привычку в обязанность, а тут не угодно ли повторяться еще за стенами театра…

Теперь, выйдя в Комо из вокзала и встретив свою коляску, он даже не спросил у кучера, всё ли благополучно. Это вполне бесполезно: случись что – нибудь, его и без того уведомили бы телеграммой… Ночь, безлунная, темная, окутывала все. Только бесчисленные звезды робко глядели в ее зловещий мрак, жмурясь и мигая над окутанною густыми испарениями греха и преступления землею. Дорога шла по левому берегу озера. Тусклое и тяжело спавшее в гористых берегах, оно изредка намечивалось направо, словно чаша, налитая свинцом… Краснели и желтели огни в окнах вилл, заслонившихся садами.