Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии

– Я про гения не говорю… Но таланты должны быть.

Тот отыскал.

Действительно и Матильда Серао, и какой – то Синибальди, и другие чуть не целые столбцы газет усеяли восклицательными знаками. Общий тон был «итальянский», т. е. до нелепости восторженный. Диапазон оказывался до того высоким, что перед ним должны были бы спасовать певицы, берущие легко трехчертное ля – бемоль. Точно они, эти Серао, Синибальди и К^оАмерику открыли и на весь свет орали о своем необыкновенном счастье. Карло Брешиани слушал, улыбаясь. Ему была знакома давно эта манера, и он пропускал целые столбцы мимо ушей…

– Постойте… Вы вот что поищите – ка. Нет ли там заметок Ладзаро… Они всегда очень коротки и подписаны «Piccolo»… Это должно быть в «Don Marzio»…

– Есть…

– Ну вот мне их – то и надо, а всё остальное можете швырнуть.

– И Матильду Серао?

– Матильда пишет отличные повести, а об искусстве судит чисто по – женски. Она слишком впечатлительна. Когда Поцци выступил в Саннадзаро, она объявила его вторым Гарриком[69], а через год его подряд в семи театрах освистали, и он должен был оставить сцену… Дайте мне Ладзаро…

– Сейчас…

Секретарь пробежал наскоро несколько листков.

– Представьте, Ладзаро пишет то же самое.

– Это вот серьезно. Ну?

Секретарь начал вслух. Действительно Моини сравнивали с Росси, Сальвини и Брешиани. Говорили, что он, очевидно, изучая их, прошел превосходную школу, но отнесся к великим учителям только как к подготовке – ни более, ни менее. У него до сих пор заметно влияние этих первоклассных мастеров итальянского искусства, – но он, если можно так выразиться, демократизировал их, внеся в исполнение много порывов, сердца и искренности, часто идущих вразрез с условными рамками трагического церемониала. В Гамлете – это действительно мечтатель, северянин, для которого в холодных туманах его родины ничто не является резко определенным, решительным, бесповоротным. Его колебания – не слабость воли, это скорее невнимание к ужасной действительности, присущее душе, уносящейся к возвышенному и нездешнему… В Отелло – это не ревнивец, напротив – доверчивый влюбленный. Сердце чистое, характер благородный. Он должен и быть ужасен, когда все упования его жизни разбиты. Он уничтожит Бога, которому молился, может быть, для того, чтобы в своей душе еще более возвысить того же Бога.

– Это слишком темно… Что Ладзаро говорит об успехе Моини?

– Театр посещается лучшею публикою Неаполя. Масса приезжих из Рима. Импресарио удвоил цены.

– Вот это важно. Если в нашей Италии начинают дорого платить – значить стоит.

– Говорят, Моини необыкновенно красив и напоминает вас в молодости. Только у него больше мягкости и грации. Он, так сказать, человечнее. «Брешиани часто напоминал собою античные статуи, высеченные из мрамора или отлитые из бронзы. У Моини – всюду чувствуется живое тело. Это не пластика ваятеля, а пластика жизни, часто величавая, всегда благородная, иногда нежная».

– Ого… И это всё Ладзаро?

– Да!

– Ничего не понимаю. Он не из таких, которые легко увлекаются.

– Вот и еще… «Он удивительно разнообразен. Брешиани точно гениальным скульптором отлит в одну и ту же форму. У Моини игра всегда в зависимости от настроения, от новой пришедшей ему в голову мысли. Мы видели его два раза в Цезаре, и были изумлены. Так резко одно исполнение отличалось от другого… Оказывается: недавнее исследование Чезаре Канту[70] вполне изменило взгляд молодого артиста на это лицо. И еще – попробуйте послушать Брешиани с закрытыми глазами – вы потеряете все. Сделайте тот же опыт с Моини – и вы сердцем поймете, что этот…»

– Да что он заладил: Брешиани да Брешиани. Дался я ему! Сравнивал бы его с другими артистами. Мало ли нас…

Секретарь живо понял настроение патрона, свернул газеты, положил их на сетку и тихо вышел из купе.