Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии

Воровство, разбои и убийства практиковались в глухих и отдаленных кварталах Неаполя, вследствие царившей на них по ночам темноты. После заката солнца не смели ходить даже по лучшим улицам и площадям. Падре Рокко убедил короля приказать дворянам, посланникам, духовенству, купцам освещать свои дома снаружи. Что касается старого города, – города воровских закоулков, то Рокко развесил там образа Мадонны и Распятия в небольшом расстоянии один от другого. Папа, по его совету, назначил особенное отпущение грехов тем, которые будут эти образа освещать. Таким образом, вскоре темных улиц вовсе не стало даже и в самых бедных участках города. Явилось столько охотников получить грамоту на отпущение грехов, что падре Рокко сначала удвоил, а потом утроил количество священных изображений.

Борьба против игроков была бы далеко не полна, если бы падре Рокко оставил в покое богатых и властных. Однажды он поднес Карлу III длинный список дворянских фамилий, представители которых были разорены игрою. Прочитав список, король пришел в ужас.

– Я не хочу, – воскликнул он, – быть королем нищих.

И тотчас же последовал указ, запрещавший азартные игры. Пойманные и уличенные в них дворяне осуждались на пять лет в тюрьму, а мещане – на такой же срок на галеры. Фердинанд IV еще усилил эти наказания.

Громадные и великолепные здания существующей до сих пор неаполитанской Albergo dei Poveri (приют для бедных) одолжен своим существованием тоже падре Рокко[98].

Королева Мария Амалия[99] собственными руками украшала алтарь на Рождество Христово. Ей понадобилось для этого несколько ожерелий. Она начала их нанизывать; работа шла медленно. Один из присутствовавших заметил, что в Генуэзском приюте для бедных в этих случаях употребляют длинную иглу. Зашла речь об этом учреждении; падре Рокко был тут же…

– Позор для Неаполя, и стыд для короля, что у нас нет ничего подобного, – резко, по своему обыкновению, воскликнул он.

Король улыбнулся.

– Потише, потише, святой отец… Я давно хочу создать здесь что – нибудь подобное.

Король определил на это громадную сумму и, чтобы ее покрыть, отказался от целого ряда обычных во дворце праздников; затем он прекратил охоту, и всё добытое таким образом определил на приют для бедных.

Падре Рокко был в иных случаях беспощаден. Он раз в процессии подошел к богатой и знатной даме и, указав ей на массу полунагих неаполитанских бедняков, стоявших вдали, заметил:

– На глазах голодных людей, вы, ведь, не станете есть? Зачем же вы носите бриллианты и изумруды перед голыми!

Влияние старика – монаха было так велико, что дама сняла с себя все драгоценности и отдала ему для приюта бедных.

У Карла III была страсть к рыболовству и охоте, и он удовлетворял ее, как простой горожанин: в одиночку ходил с ружьем или уезжал с удочками в Портичи, где у него был свой дворец. Пример этот так вдохновил падре Рокко, что он уже властно обращался к дворянам: «вы роскошествуете, когда ваш король во всем себе отказывает»; и вот в самое короткое время деньги для приюта бедных оказались собранными…

Можно думать, что это именно и создало самых сильных врагов падре Рокко. Завистники умножались, по мере роста всеобщего к нему уважения, любви к нему. Посыпались обвинения, что он позорит монашескую рясу, являясь в самых постыдных местах. Его покровителя, Карла III, уже не было в Неаполе[100].

Раз в самом ужаснейшем гнезде порока и преступления, – куда и простонародье не решалось ходить без опаски, – на одной из площадей началась схватка между чернью и полицией. Пошли в дело ножи… Падре Рокко, всегда болевший сердцем за слабых и угнетенных, бросился в самую кипень свалки и, удерживая одних, грозя другим, убеждая третьих, остановил разгоревшееся, было, кровопролитие. Настоятелю доминиканского монастыря рассказали этот случай, но в особом освещении, приписав падре Рокко почин этой схватки. Монашество было все против бедного инока. «Апостола улицы», не выслушав, заперли в тюрьму обители, а оттуда тайком, ночью сослали в монастырь на Монте – Сомма на Везувии[101], запретив ему вступать с кем бы то ни было в сношения и подчинив его строжайшему надзору.

Два года провел в изгнании падре Рокко, сокрушаясь о своих бедных, о детях основанных им приютов, о несчастных, спасенных им и помещенных в убежища. Деятельная натура его не могла примириться с спокойствием и тишиною ссылочного скита. Жажда подвига, внутренний огонь прожигали его насквозь. Он уходил иногда на вершину горы и оттуда, со слезами на глазах, смотрел на свой Неаполь и простирал к нему руки, точно желал обнять его. Приставленные к нему сторожа часто видели его «грызущим зубами» железные затворы своей кельи, которую за ее тишину и покой Рокко называл гробом.

– Я был в Ноевом ковчеге, тщетно ожидая голубя, – говорил он потом об этом времени…