Близость

Кажется, будто всякий поэт, сложивший хоть строчку о своей любви, втайне писал для меня и Селины. Прямо сейчас, когда я пишу эти слова, моя кровь, моя плоть, каждая моя фибра страстно прислушиваются к ней. Она является мне во снах. Когда перед моими глазами плавают тени, я узнаю в них ее тень. Моя комната тиха, но не безмолвна – в ночи я слышу, как бьется сердце Селины в такт с моим. Моя комната темна, но теперь для меня тьма стала иной, чем прежде. Я знаю все ее глубины и осязательные свойства: тьма бархатная, тьма войлочная, тьма, колючая, как пакля или грубая шерстяная пряжа.

Дом изменился, успокоенный мною. Он словно во власти колдовских чар! Служанки выполняют свои обязанности с методичностью движущихся фигурок на музыкальных часах: растапливают камины в пустых комнатах, задергивают портьеры на ночь, а поутру раздвигают – смотреть в окна некому, но занавеси все равно исправно раздвигаются. Кухарка присылает мне подносы с едой. Я говорила, что все перемены блюд подавать не надо, достаточно одного супа либо кусочка рыбы или цыпленка. Но она не может избавиться от старых привычек. Мне приходится виновато отсылать подносы обратно, предварительно спрятав мясо под тушеной картошкой с репой, как делают дети. У меня совсем нет аппетита. Вероятно, все съедает кухаркин племянник. Вероятно, там в кухне каждый день пир горой. Хочется прийти к ним и сказать: «Ешьте на здоровье! Да хоть все съешьте!» Какое мне теперь дело, что́ там они берут из кладовых?

Даже Вайгерс соблюдает свой прежний распорядок и встает в шесть – словно тоже самой своей кровью слышит звон миллбанкского колокола; а ведь я ей говорила, что нет никакой необходимости подстраиваться под мои привычки, можно и до семи оставаться в постели. Несколько раз, заходя ко мне в комнату, она смотрела на меня довольно странно. А вчера вечером увидела нетронутый поднос и обеспокоенно воскликнула:

– Вы должны поесть, мисс! Ох и отругала бы меня миссис Прайер, кабы увидела, что вы отсылаете все обратно!

Я рассмеялась, и она невольно улыбнулась. Улыбка у нее непривлекательная, а вот глаза почти красивые. Вайгерс никак мне не докучает. Она давно с любопытством поглядывает на мою бархотку, но лишь единственный раз решилась спросить, не траурная ли это повязка в память о покойном отце.

Порой мне кажется, что Вайгерс может заразиться моей душевной лихорадкой. Сны у меня такие живые и яркие, что она в своем сонном забытьи наверняка улавливает какие-то образы и краски из них.

Мне думается, если бы я рассказала ей о своих планах, она только кивнула бы с серьезным видом. А если бы я попросила, она бы, наверное, даже поехала с нами… Но тогда, боюсь, я стала бы ревновать к чужим рукам, которые касаются Селины, пускай это всего лишь руки служанки.

Сегодня я отправилась в большой магазин на Оксфорд-стрит, чтобы пройтись по рядам готового платья, купить Селине плащи, шляпы, обувь, нижнее белье. Я не представляла, каково это будет – обустраивать для нее место в новой жизни. Когда приходилось выбирать наряды для себя, я никогда не видела в цветовых оттенках, покроях и тканях того, что видели Присцилла с матерью, однако сейчас, покупая одежду для Селины, я вошла в азарт. Какой у нее размер, я не знала, но по размышлении сообразила: рост мне известен по воспоминанию о прикосновении ее щеки к моему подбородку, а стройность – по воспоминанию о наших объятиях. Сначала я выбрала простое дорожное платье винного цвета и подумала: ну, этого пока хватит, остальные купим во Франции. Но тут же увидела другое платье – жемчужно-серое кашемировое, с нижней юбкой из плотного зеленоватого шелка. Зеленый будет в тон ее глазам, подумала я. А кашемир достаточно теплый для итальянской зимы. Я купила оба платья – а потом еще одно: белое с бархатной отделкой и очень узкое в талии. Такое платье подчеркнет все ее девичье очарование, изрядно потускневшее в Миллбанке. Поскольку платье без нижней юбки носить не станешь, я купила целый ворох юбок, а также корсет, сорочки и черные чулки. Поскольку чулки без обуви бесполезны, я купила черные туфли, темно-желтые сапожки и белые бархатные туфельки к девичьему платью. Я купила широкополые шляпы с вуалью, чтобы скрывать ее бедные волосы, пока не отрастут. Купила плащ, пелерину для кашемирового платья и доломан с желтой шелковой бахромой, которая будет покачиваться в такт ее шагам и сверкать на солнце.

Все вещи сейчас лежат в моей гардеробной, нераспакованные. Время от времени я подхожу и кладу ладонь на картонки. Тогда мне кажется, будто я слышу дыхание шелка и кашемира, ощущаю медленную пульсацию ткани.

И тогда я понимаю, что все эти вещи, как и я, с нетерпением ждут Селину – чтобы она оживила их, наделила подлинным смыслом, наполнила трепетом тепла и света.

19 января 1875 г.