Близость

Ей и не придется ничего терпеть, ответила я, поскольку меня в Маришесе не будет – по крайней мере, первый месяц. Я решила остаться дома, одна, а она пускай едет в Маришес со Стивеном и с Хелен.

– Останешься дома, одна? Что за вздор!

– Никакой не вздор. Напротив, очень разумное решение.

– Обычное твое упрямое своеволие, вот что это такое! Маргарет, мы с тобой тысячу раз вели подобные споры…

– Значит, тем более не стоит заводить сейчас еще один.

Право, тут не о чем говорить. Я бы с радостью провела в одиночестве неделю-другую. Уверена, всем в Маришесе будет только лучше, если я останусь в Челси!

Мать ничего не ответила. Вернувшись к прерванному занятию, я начала орудовать ножом энергичнее, и она поморщилась от треска разрезаемой бумаги. Но что подумают о ней все знакомые, если она уедет, оставив меня одну? – сказала мать. Пускай думают что хотят, ответила я; она может сочинить любое объяснение. Может сказать, что я подготавливаю к публикации папины письма, – пожалуй, я и впрямь занялась бы архивом в тишине и покое.

Мать покачала головой:

– Ты была очень плоха. Вдруг ты опять заболеешь, а ухаживать за тобой будет некому?

Я сказала, что не заболею и что в любом случае я останусь не в полном одиночестве – здесь будет кухарка. И ее племянник может ночевать в доме внизу, как было в первые недели после папиной смерти. А еще здесь будет Вайгерс. Она может оставить мне Вайгерс, а Эллис забрать с собой в Уорикшир…

Вот что я сказала матери. Ни о чем таком я прежде даже не думала, но сейчас каждым легким, быстрым движением ножа я будто бы выпускала на волю слова из книги, лежащей у меня на коленях.

Мать задумалась, хотя и продолжая хмуриться.

– Но вдруг ты заболеешь… – повторила она.

– Да с чего я должна заболеть-то? Посмотри на меня, я же совершенно здорова!

Она посмотрела, наконец-то внимательно. И увидела мои глаза, вероятно ярко блестевшие от лауданума, увидела мое лицо, разрумянившееся от каминного жара или от энергичных движений, которыми я разрезала страницы. А еще увидела мое платье – старое бордовое, которое я велела Вайгерс достать из шкафа и ушить в талии, поскольку у всех моих серых и черных платьев воротники недостаточно высокие, чтобы скрыть бархотку.

Думаю, именно платье и стало решающим доводом в мою пользу.

– Ну пожалуйста, мама, позволь мне остаться! Нам ведь совсем не обязательно все время проводить вместе, правда? Да и разве не приятнее будет Стивену и Хелен отдохнуть в Маришесе без меня?

Может показаться, будто последние слова я произнесла с хитрым расчетом, но на самом деле я ничего не имела в виду, вообще ничего. До той минуты мне и в голову не приходило, что мать догадывается о моих чувствах к Хелен. Что она может наблюдать за мной, когда я смотрю на Хелен, прислушиваться к моему голосу, когда я произношу ее имя, или подмечать, как я отвожу взгляд, когда она целует Стивена. Но сейчас, когда я упомянула Хелен таким спокойным и ровным тоном, на лице у матери отразилось… нет, не облегчение, не довольство, но что-то очень-очень похожее – и я тотчас поняла, что она и наблюдала, и прислушивалась, и подмечала. Все два с половиной года.

Интересно, какими были бы наши с ней отношения, если бы я лучше скрывала свою любовь или если бы вообще не полюбила Хелен?

Мать поерзала в кресле и разгладила юбку на коленях. Ей все-таки кажется, что так поступать не очень правильно, сказала она. Но с другой стороны, если со мной останется Вайгерс и если через три-четыре недели я поеду в ее сопровождении…

Прежде чем дать согласие, она должна переговорить со Стивеном и с Хелен, сказала мать. В следующий наш визит к ним, в канун Нового года, я обнаружила, что теперь меня совсем не тянет смотреть на Хелен, и, когда в полночь Стивен ее поцеловал, я только улыбнулась. Мать сообщила о моем плане, и они сказали, что не видят ничего страшного в том, чтобы я немного пожила одна в собственном доме, где и так провожу много времени в уединении. А миссис Уоллес, ужинавшая с нами, выразила мнение, что остаться на Чейн-уок, безусловно, гораздо разумнее, чем подвергать опасности здоровье, путешествуя поездом.

Домой мы вернулись в два часа ночи. Не снимая плаща, я поднялась к себе и долго стояла у окна, которое приподняла, чтобы ощущать свежесть новогоднего изморосного дождя. В три часа с реки все еще доносились веселые голоса и звон судовых колоколов, по улице взад-вперед бегали мальчишки; потом в считаные минуты шум и суета стихли, и в ночи воцарилось безмолвие. Дождь сеял настолько мелкий, что не возмущал поверхность Темзы: она сияла, как зеркало, в котором отражения фонарей извивались сверкающими красными и желтыми змеями. Мостовые отблескивали синевой, точно китайский фарфор.

Никогда бы не подумала, что в темной ночи может быть столько красок.