Близость

– Прости, что я вмешиваюсь, Маргарет. Конечно, мать и доктор Эш лучше знают, как о тебе заботиться. Но Хелен говорит, теперь тебя поят лауданумом, а мне не дает покоя мысль, что после хлорала… в общем, я сомневаюсь, что подобное сочетание такого рода препаратов полезно для здоровья. – Брат покраснел под моим пристальным взглядом, и у меня тоже кровь прихлынула к лицу. – У тебя нет каких-нибудь симптомов? Ну там галлюцинаций, страхов, бредовых состояний?

И тогда я поняла: ему не нужны мои деньги! Он хочет отнять у меня лекарство! Чтобы не дать Селине прийти ко мне! Он хочет сам принимать лекарство, чтобы она пришла к нему!

Его поросшая черными волосками рука с зелеными прожилками вен по-прежнему лежала на моей, но тут на лестнице раздались шаги и появилась одна из служанок – Вайгерс, несущая ведерко с углем. При виде ее Стивен убрал руку, а я отвернулась и сказала, что совершенно здорова, – он может спросить любого, кто меня знает.

– Вон, можешь Вайгерс спросить. Вайгерс, скажи мистеру Прайеру, здорова ли я.

Вайгерс хлопнула глазами и неловко спрятала ведерко за спину. Щеки у нее вспыхнули, и теперь мы все трое стояли красные!

– Да, вы здоровы, мисс, – подтвердила она.

Потом мы обе посмотрели на Стивена, не знавшего, куда деться от смущения.

– Что ж, я очень этому рад, – только и проговорил он. Теперь он окончательно понял, что Селину ему не видать.

Брат кивнул мне и зашагал вверх по лестнице. Чуть погодя я услышала, как открылась и закрылась дверь гостиной.

Тогда я тихонько поднялась в свою комнату, села за стол, развернула денежный ордер и неподвижно уставилась на него. Пробел, куда вписывается сумма, снова начал разрастаться перед моими глазами и в конце концов сделался подобен заиндевелому окну – но под моим взглядом ледяная корка стала таять, истончаться, и сквозь нее постепенно проступали узорные линии и насыщенные краски моего будущего…

К действительности меня вернули голоса, донесшиеся из комнат внизу. Я выдвинула ящик стола и достала дневник, чтобы положить ордер между страницами. Тетрадь показалась странно распухшей, а когда я слегка ее наклонила, из нее что-то выскользнуло и упало мне на колени – что-то узкое и черное. И теплое на ощупь.

Я никогда прежде не видела этот предмет, но сразу узнала. Бархотка с медной застежкой. Бархотка, которую Селина в прошлом надевала на сеансах, а теперь прислала мне – должно быть, в награду за денежный ордер, ловко раздобытый мною у Стивена!

Я подошла к зеркалу и надела бархотку. Она мне впору, но тесновата: я ощущаю ее давление на пульсирующем горле, и мне представляется, будто Селина легонько подергивает за привязанную к ней бечевку, напоминая, что она рядом.

6 января 1875 г.

Я уже пять дней не была в Миллбанке, но обхожусь без поездок туда на удивление легко, поскольку теперь знаю, что Селина незримо навещает меня, а скоро придет во плоти и останется со мной навсегда! Я совершенно не возражаю против того, чтобы сидеть дома, беседовать с гостями и даже подолгу разговаривать с матерью наедине. Сейчас она тоже проводит дома гораздо больше времени, чем обычно: отбирает платья, которые возьмет с собой в Маришес, гоняет служанок на чердак то за дорожными сундуками и чемоданами, то за простынями, которыми нужно будет накрыть мебель после нашего отъезда, то еще за чем-нибудь.

Я написала «после нашего отъезда» не случайно: я нашла способ превратить планы матери в прикрытие для своих собственных планов.

Как-то вечером на прошлой неделе мы с ней сидели вдвоем: она – с бумагой и ручкой, составляя списки, я – с книгой и кабинетным ножом, разрезая страницы. За делом я задумчиво смотрела в каминный огонь и, видимо, сидела очень тихо. Однако поняла я это, лишь когда мать подняла голову, неодобрительно поцокала языком и спросила, как я могу быть такой апатичной и бездеятельной? До отъезда всего десять дней осталось, а нужно еще столько всего сделать! Я хотя бы отдала Эллис распоряжения насчет своих платьев?

Не отводя глаз от пламени и не замедляя движения ножа, мягко режущего бумагу, я сказала:

– Ну вот, мама, прогресс налицо. Еще месяц назад ты упрекала меня за нервическую беспокойность. Но сдается мне, ты сильно перегибаешь палку, когда сейчас бранишь меня за чрезмерное спокойствие.

Подобный тон я обычно приберегаю для своего дневника, а в общении с ней не использую. Мать отложила список в сторону и сказала, что насчет спокойствия не знает, но вот за дерзость ей очень даже следует меня выбранить.

Теперь я наконец посмотрела на нее. И теперь от моей апатии и следа не осталось. Я почувствовала… возможно, за меня говорила Селина, но я почувствовала, будто пылаю отраженным светом, не своим, совсем не своим.

– Я тебе не служанка, которую можно отчитать и прогнать с глаз долой. Со мной так нельзя, ты сама знаешь. Но все равно обращаешься со мной как со служанкой.

– Довольно! – быстро сказала мать. – Я не потерплю таких речей в собственном доме, от собственной дочери. И в Маришесе не потерплю…