BLOGS

Я шёл в хвосте небольшой похоронной процессии. Среди провожающих старика «на гору» - высокий кладбищенский, подмытый талыми весенними водами берег - брели, в основном, одни старики. В машине рядом с гробом сидели дети Арсения и внучок - городской школьник, ровесник моему сыну. Рядом со мной пожилые женщины в чёрном, с красными от слёз глазами, вспоминали всё, какой он был хороший старик. Даже убрался, мол, почти сразу за своей старухой Аглаей -любил, стало быть, коль так - сразу за ней.

Осенний дождь развозил дорожную хлябь, рябил серым унылым небом. На душе было пусто и как-то даже неловко из-за того, что я не сожалею, не переживаю. Пусто - и всё: ни жалости к деду Арсению, ни попыток вспомнить что-нибудь хорошее. Но и злости или обиды какой-нибудь не было ведь тоже. Хотя раньше была... Даже больше, чем злость.

Я возненавидел Арсения в солнечный, ослепительно солнечный знойный день. Стоял конец июля. Сенокос. Жара. Травы вяли. Воздух пропитан морёной землёй. Все взрослые, кто мог ходить, даже расфуфыренные, приехавшие из города «дачники», отдыхающие обычно на пляжах, - все вышли на сенокос. Было ясно, что грянет гроза и что такая жара уже не для отдыха... Совхозное начальство просило, ездило по деревням -страда сенокосная. День год кормит.

В деревне остались мы - дети не старше десяти лет и совсем древние старухи. Остался ещё и Арсений. Ему, бакенщику, нужно было встречать танкеры, которые шли в верховья Выми, на Елву, с бензином и соляркой для лесников Мещуры и Пывы.

Мы, дети, играли в опустевшей деревне, чувствуя беспри-глядную свободу. Играли, кажется, в войну. Ополоумевшие собаки валялись в томной тени, табун лошадей за околицей плыл в мареве солнца и в шелках молочного овсового поля. Жара -слово и крик сохнут на лету и сыплются шорохом на землю.

Гул неожиданно распластавшегося в галопе табуна показался близким громом грозы. Хвосты и гривы от бешеного скача не успевали опускаться. Первобытный ужас несли кони в распятых солнцем глазах.

Рискуя быть смятой, падая, завопила старуха у колодезного журавля:

- Леша-ак! Береги-ись!

Казалось, кони сошли от жары с ума. Они крушили изгороди, метались между избами деревни. Сатанели кобылы, растерявшие жеребят. Собаки жались от коней к стенам изб и хрипели сорванными от лая глотками.

Мы испуганно смотрели из-за недостроенного сруба баньки на старуху, которую кони не растоптали только чудом, на лошадей, на собак и ничего не могли понять. И тут кто-то крикнул:

- Медведи!

По овсовому полю шла медведица с медвежонком. Она шла тяжело, как тяжёлый и чужой чан, поднимала голову, мотала ею, пытаясь избавиться то ли от оводов, то ли от ещё чего-то и вытягивала шею в рык. Собаки, пропустив лошадей и по-хозяйски защищая деревню, вылетели за околицу. Они наседали на зверей, не подходя близко, но и мешая тем двигаться. Медвежонок жался к матери, язычок его часто выныривал из пасти, будто он дразнился. Так медвежата злятся. Рычать и скалить зубы он ещё не умел, поэтому у него так получалось. Он блестел глазёнками, лез от страха под живот матери. Медведица же, легко подпинывая дитя, вела его к поросшему кустарником склону оврага.

Они наискосок пересекли поле. Здесь, уже близко, мы увидели, что у медведицы вместо правого глаза кровавая каша. Какая-то лесная драма скрывалась за этой раной. Поединок с другим зверем - рысью или росомахой? Или с другой медведицей? Рой оводов и мух лип к ране, вился вокруг головы, потому она и мотала ею.

Медведица вела своего медвежонка к реке, не останавливалась «доить» овёс, не обращала внимания на собак - да и мудрёное ли дело: шла к реке зализывать раны, напиться воды, не больно-то ей нужна эта деревня, лошади и эти псы.

Красива была эта могучая мать, отстоявшая в лесной схватке своего детёныша, изнывающая от жары, наверное, и от боли, но величаво не ускорившая даже шагу, хотя сверкающая вода была уже рядом.

Выстрел грянул неожиданно, когда медведица прошла уже последние избы. Даже мёртвая она падала так, будто боялась раздавить под собой своего медвежонка.

Мы ещё стояли, разинув рты, а к убитой уже бежал дед Арсений, и медвежонка терзали собаки. Отбивали мы его от них всей ватагой. Отбили изорванного, но живого. И он ткнулся своей мордочкой в поцарапанные коленки восьмилетней Верочки.

Он выглядывал, поворачивал окровавленную голову на убитую мать, на нас и плакал человеческими слезами. Как плакали мы!

Та бабка, что кричала нам от колодца «берегись», сказала, подойдя к Арсению:

- Сволота ты, однако... В мать попал.

Мясо, небось, протухло у деда Арсения - жара ведь. А холодильника не было у него, да и ледник к середине лета иссяк в голбце. Медвежонка, мы знаем, он продал на вокзале в райцентре какому-то парню, уезжающему то ли в Ухту, то ли в Воркуту. За пятьдесят рублей по тем деньгам продал. А деньги они с конюхом Василием за пару вечеров пропили.