Блок 11. Выхода нет

— Mützen ab! — еще раз заорал эсэсовец заключенному прямо в лицо. Затем он схватил толстую палку, торчащую за его поясным ремнем, и занес ее над головой бедняги, угрожая нанести сокрушительный удар.

— Herr Oberscharführer, einen Moment, bitte[5], — раздался рядом с эсэсовцем чей–то голос.

Немец с недоверчивым видом повернул голову: никто из заключенных сейчас не посмел бы вмешиваться… Однако едва он увидел, кто к нему обратился, как его лицо расплылось в улыбке.

— А–а, это ты, Моше…

Этот заключенный — не очень высокий и не особенно крепкого телосложения — в ответ беззастенчиво улыбнулся — как улыбаются дети. Он не мог выйти из шеренги заключенных, выстроившихся для поверки — поименной переклички, — а потому стал ждать, когда эсэсовец подойдет к нему сам. Немец бросил взгляд на того заключенного, которого он только что собирался ударить, и опустил палку.

— Lève–toi ton bonnet, imbécile![6] — прошипел Моше, обращаясь к спасенному заключенному.

— Что ты ему сказал? — насторожился эсэсовец.

— Что «Mützen ab!» означает «Головные уборы снять!» и что ему в следующий раз следует об этом помнить.

— Эти французы — Scheiße[7]. Они все больны сифилисом, и он разъедает им мозги.

Моше пожал плечами.

— Они в этом не виноваты. Что тебе самому приходило бы на ум, если бы у тебя перед глазами изо дня в день торчала Эйфелева башня?

Эсэсовец рассмеялся. Моше поспешно вытащил откуда–то из–под своей полосатой куртки какой–то продолговатый предмет.

— Смотри… — сказал он вполголоса, слегка разжимая ладонь, чтобы немец увидел, что он в ней держит.

Эсэсовец аж побледнел от удивления.

— Откуда ты это взял?

— Профессиональная тайна.

— А ты знаешь, что тебя за это могли бы расстрелять? Держу пари, что ты раздобыл это в «Канаде»…[8]

Моше сильнее разжал ладонь — так, чтобы немец смог выхватить тонкий коричневатый предмет цилиндрической формы. Эсэсовец, схватив его и поднеся к своим ноздрям, быстренько его понюхал, а затем засунул в карман брюк.

— Настоящая сигара «Монтекристо»… А почему ты не стал курить ее сам?

— Во–первых, ее аромат для меня уж слишком сильный. Во–вторых, я предпочитаю сигареты. В–третьих, если закурить сигару, то это сразу же бросится в глаза, разве не так? Поэтому я решил отдать ее тебе.

Эсэсовец развернулся на каблуках и снова уставился на заключенного–француза, который уже начал дрожать от страха.

— Когда я говорю «Mützen ab!», ты должен снять свой берет, понятно? — рявкнул эсэсовец.

Француз с растерянным видом кивнул, хотя и не понял ни одного слова. Эсэсовец впился в него подозрительным взглядом, а затем снова замахнулся палкой и хлестнул ею заключенного по спине, но не очень сильно. Лицо француза все же перекосилось от боли.

— Прекрасно. Теперь я уверен, что ты все понял, — заявил эсэсовец. — Если не будешь повиноваться, то в следующий раз я тебе так врежу по башке, что твои мозги вытекут через уши.

Француз, выждав, когда эсэсовец отойдет подальше, обернулся к Моше. На его лице, все еще искаженном от боли, промелькнула улыбка.

— Merci![9] — прошептал он.

— Не за что, — ответил по–французски Моше, глядя прямо перед собой. — Если бы он размозжил тебе башку, то это было бы правильно. Только полный болван может умудриться не знать, что «Mützen ab!» — это самая первая из тех фраз, которые здесь, в лагере, необходимо выучить. Немцам нравится заставлять нас таким образом их приветствовать. Головные уборы надеть, головные уборы снять, головные уборы надеть, головные уборы снять… Они на этом помешались. А нам приходится им угождать. Но как бы там ни было, я вмешался только потому, что Appell[10] началась бы заново, а мы и так торчим здесь уже не первый час.

Проходы между блоками — кирпичными зданиями, в которых содержались заключенные — были заполнены тысячами и тысячами людей. Солнце катилось за горизонт, и часовые на вышках уже включили прожекторы. Яркие лучи искусственного света освещали огромную массу заключенных, выстроенных в геометрически правильном порядке. Заключенные делились на категории, заполняя собой все ступени лестницы, ведущей от жизни к смерти. На нижней ступени этой лестницы выживания находились ходячие скелеты, обтянутые кожей, с глазами, прячущимися в пещерообразных орбитах, с пустым и отрешенным взором (таких заключенных называли «мусульманами»), и всего лишь на одну ступенечку выше находились худющие тела, на которых еще кое–где проглядывали остатки плоти. Все заключенные были облачены либо в одинаковую полосатую лагерную униформу, либо в гражданскую одежду с полосатым лоскутом, пришитым к спине; их волосы были очень–очень коротко подстрижены, а во многих местах даже вырваны с корнем затупившейся машинкой для стрижки. Обуты заключенные были в разнотипные деревянные башмаки — непарные и покрытые грязью. Вот уже три часа, обдуваемые ледяным ветром (ветер был холодным несмотря на то, что наступил апрель), они стояли неподвижно, а капо[11] их считали и пересчитывали, докладывая затем результаты офицерам СС и дрожа при этом от холода и страха. Офицеры же частенько отправляли капо обратно — снова пересчитать заключенных.