Блок 11. Выхода нет

Несмотря на усталость, голод, жажду, холод, онемение рук, никто из заключенных не осмеливался даже чуть пошевелиться. Им приходилось стоять и ждать в абсолютной неподвижности. И вдруг в паре шеренг позади Моше очень пожилой заключенный повалился наземь. Моше повернулся было, чтобы взглянуть краем глаза, что там произошло, но тут же снова стал смотреть прямо перед собой. Prominent[12] и его помощники тут же подбежали к упавшему заключенному и, грубо схватив беднягу, подняли его на ноги. Старик же, безуспешно попытавшись устоять на ногах, снова рухнул на землю. И опять капо и его помощники стали поднимать несчастного, схватив его под мышки и понукая ударами по заду. Старик сумел подняться на колени, но встать на ноги уже не смог. Капо начал орать на него и осыпать ударами, однако заключенный на эти удары никак не реагировал.

Тут к ним подбежал эсэсовец. Моше довольно хорошо знал этого унтершарфюрера[13] и всегда старался держаться от него подальше: этот тип был не из тех, кого можно подкупить пачкой сигарет, позолоченными часами или парой шелковых женских трусиков, годных для того, чтобы подарить какой–нибудь лагерной проститутке. Это был фанатичный нацист, никогда не испытывавший чувства сострадания.

Грубо оттолкнув капо, немец выхватил из–за поясного ремня трость — элегантную трость темного дерева с причудливыми узорами, наверняка принадлежавшую раньше какому–нибудь богатому еврею и похищенную из «Канады» — и занес ее над стариком, намереваясь нанести удар. Моше краем глаза наблюдал за этой сценой. Унтершарфюрер в самый последний момент почему–то удержался — ему, видимо, пришла в голову какая–то мысль. Он медленно опустил трость и посмотрел на заключенного, стоявшего в шеренге рядом со стариком.

— Ты, — сказал ему эсэсовец.

Этот заключенный, паренек лет восемнадцати от роду, а то и меньше (в лагере многие юноши умышленно завышали возраст, чтобы не угодить в крематорий), повернулся к немцу, стараясь ничем не выдавать охватившее его волнение.

— Ты ведь его сын, да? — спросил эсэсовец.

От этого вопроса мышцы лица юноши еле заметно напряглись, а в его глазах промелькнуло выражение удивления.

— Да, mein Herr[14].

— Тогда держи!

Эсэсовец протянул трость, едва ли не ткнув ею юноше прямо в лицо. Паренек растерянно захлопал ресницами.

— Держи! — потребовал немец.

Юноша робко поднял руку и слабеющими от страха пальцами прикоснулся к рукояти.

— Держи!

Юноша, повинуясь, ухватил трость, но так неуклюже, будто это был абсолютно незнакомый для него предмет. Затем он вопросительно посмотрел на эсэсовца.

— А теперь ударь его.

И тут юноша понял, что задумал эсэсовец: тот показывал ему рукой на его отца, стоявшего рядом на коленях.

— Ударь его!

Юноша начал оглядываться по сторонам, невольно пытаясь найти поддержку там, где найти ее было невозможно: другие заключенные замерли и смотрели отрешенным взглядом прямо перед собой. Стоящий рядом с эсэсовцем капо цинично ухмыльнулся. Нахлынувшую тишину нарушали лишь завывания ветра.

— Ударь его!

В этот момент затуманившееся сознание обессилевшего старика снова заработало нормально. Поняв, что происходит, он, делая над собой нечеловеческое усилие, сумел подняться на ноги под молчаливыми взглядами тех, кто стоял рядом — эсэсовца, капо, других заключенных. Выпрямившись, он зашатался от порывов ветра и, казалось, вот–вот снова должен был рухнуть, однако ему удалось устоять.

Эсэсовец впивался взглядом то в отца, то в сына, растерявшись от подобного — неожиданного для него — развития событий. Он не знал, как ему теперь следует поступить. Затем он протянул руку к юноше.

— Трость. Дай мне.

Юноша разжал пальцы, в которых тряслась трость. Стоявшие вокруг заключенные все одновременно с облегчением вздохнули — вздохнули так тихо, чтобы этого никто не услышал.

Немец, взяв трость одной рукой, стал легонько постукивать другим ее концом по ладони. Затем он посмотрел на старика.

— Держи, — сказал он этому заключенному, протягивая ему трость.

Старик, еле удерживаясь на ногах, подрагивал всем телом и смотрел прямо перед собой потухшим взглядом.

— Держи!

Старик повернул голову и удивленно взглянул на немца, а затем взял протянутую ему трость.

— Теперь ударь его, — приказал эсэсовец, показывая старику на его сына.

Старик, не веря собственным ушам, изумленно уставился на немца.

— Он не подчинился приказу сотрудника СС. Ударь его!

Старик что–то пробормотал, но Моше не расслышал, что именно.

— Ударь его! — заорал эсэсовец.

Старик с трудом поднял трость и — очень слабо — стукнул ею юношу по спине. Затем его рука опустилась и неподвижно повисла вдоль туловища. В другой части мира и в другое время он бы заплакал. Но здесь все слезы были уже давным–давно выплаканы. Моше ни разу не видел, чтобы тут, в лагере, кто–то плакал.

— Ударь его!

— Ударь меня, папа, — вдруг вырвалось у юноши. — Ну же, ударь меня, не бойся!

Старик беззвучно зарыдал, еле удерживая в руке трость.

Эсэсовец вытащил из кобуры пистолет и направил ствол в голову старика.

— Ударь его! Бей его, или я прикончу вас обоих!

Старик стоял, опустив глаза, и не шевелился.

— Ударь его!