Блок 11. Выхода нет

Моше растянулся на тоненьком соломенном тюфяке на самом нижнем ярусе. От тюфяка исходил тошнотворный запах, потому что «мусульмане» с верхних ярусов иногда, будучи не в силах подняться, мочились и испражнялись прямо на нарах, и затем все это потихоньку стекало вниз. В этом заключался один из недостатков пребывания на самом нижнем ярусе. Зато с этого яруса можно было без труда вставать ночью, чтобы пойти в уборную и слить из своего организма воду, поглощенную при поедании похлебки. Кроме того, Моше удавалось утром одним из первых заскочить после команды «Подъем!» в умывальную комнату, чтобы совершить ежедневное символическое омовение, и его чаще всего не успевал при этом ударить ни Blockältester[16], ни кто–нибудь из его помощников.

Вскоре весь блок 24 наполнился неприятными запахами: от человеческих тел исходило влажное тепло, расползавшееся по внутреннему пространству.

В течение последних нескольких недель — по мере того как приближались советские войска — суточные рационы становились все более и более скудными. Wassersuppe[17] постепенно превращалась почти в одну только воду, и на дне миски можно было найти лишь крохотные кусочки репы и картошки. Когда же вдруг в котле на поверхность всплывал кусочек мяса, заключенные, стоящие с мисками в очереди за своей порцией еды, начинали дрожать от волнения. Происхождение этого мяса вызывало кое–какие сомнения, но большинство заключенных старалось об этом не думать.

Моше услышал, как зазвонил колокол, возвещающий об окончании очередного рабочего дня в концлагере. Вскоре должны были принести похлебку, и поэтому, когда открылась входная дверь, Моше ничуть не удивился. Однако вместо трех помощников капо, несущих привычные котлы, в барак зашли трое эсэсовцев.

— Aufstehen![18]

Заключенные поспешно послезали со своих лежанок и замерли перед нарами.

Унтерштурмфюрер[19] достал из кармана своего кителя сложенный вчетверо лист бумаги и, расправив его, начал читать бесстрастным голосом:

— А–7713…

Эсэсовец произносил номера в абсолютной тишине. Заключенные прекрасно знали, что означает данный список. Моше прислушивался к произносимым номерам без особого интереса, потому что подпольная торговля, которой он довольно бойко занимался, делала его человеком незаменимым, а потому — неприкосновенным. По мере того как перечислялись номера, Моше пытался определить, кому из заключенных они принадлежат. Некоторых из них он знал лично — вместе с их номерами, — других распознавал по их реакции на слова немца. Среди названных оказались: Элиас — польский раввин, наотрез отказывавшийся от пищи — то есть самого ценного из всех «благ», которые имелись у заключенных концлагеря — во время Йом Киппура[20]; Ян — «мусульманин», который был уже неправдоподобно старым для того, чтобы все еще умудряться выживать в концлагере, но которого наверняка уже скоро бы «отсортировали» (он едва держался на ногах и беспрерывно кашлял); Отто — «красный треугольник»[21], невысокий и крепко сложенный, пользовавшийся уважением у многих заключенных и — в короткие периоды отдыха — не упускавший ни малейшей возможности поразглагольствовать о революции и о пролетариате; Берковиц — высокий худой еврей с проницательным и одновременно отрешенным взглядом, заявлявший, что он очень богат (ему каким–то непонятным образом удалось сохранить здесь, в лагере, свои круглые очки с металлической оправой)… Затем прозвучал номер совсем недавно прибывшего в лагерь заключенного, о котором Моше еще совсем ничего не знал и который представлял собой худосочного юношу. После этого эсэсовец запнулся — он как будто не смог рассмотреть написанный на листке очередной номер. Освещение внутри барака и в самом деле было очень тусклое.

— 116125…

Это был номер Аристарха! Моше повернулся к нему. Лицо у еврея вытянулось от изумления, но это чувство тут же сменилось отчаянием. Аристарх посмотрел на Моше, словно бы прося у него помощи или, возможно, разъяснений. Однако они так и не обменялись даже словом, потому что прозвучавшие затем еще три номера вызвали замешательство и у самого Моше.