Блокадные нарративы

Остальная часть очерка посвящена трагедии октября 1941 – февраля 1942 года и в художественной обработке почти не нуждалась, поскольку в это «смертное время» вымысел не всегда поспевал за действительностью.

Со второй половины 1942 года в газету все чаще шли воспоминания о блокаде, чередовавшиеся с очерками, посвященными текущим событиям[643]. Читатель, привыкший к рассказам о «городе смерти», ждал продолжения, представлял развитие событий в соответствующем направлении. Зима 1942/43 года прошла в напряженном ожидании повторения предыдущей, катастрофической. Дубль, как мы знаем, не случился, и наступал эффект обманутого ожидания (а где чума, где холера, где улицы, устланные трупами, где восстание масс?!). Снижать поэтический градус – против художественных правил, требовалось его поддержать, на новых или на старых дрожжах. Пожалуй, 1943 год в печати был в наибольшей степени оторван от реального 1943 года. Предлагался, например, следующий рассказ:

В газете «Маа сына» [Эстония. – Б. Р.] перебежчики описывают потери большевиков во время зимнего наступления. Один из эстонцев был шофером в Ленинграде и должен был вывозить мертвые тела из города. Ежедневно он вывозил до 15 000 тел. По его подсчетам, за эту зиму было до 300 000 мертвых тел. <…> Среди гражданского населения не осталось больше мужчин[644].

Или: «Эпидемия брюшного тифа этим летом [в Ленинграде] очень большая»[645]. Идеальная картина поражения Ленинграда почти по всем, почитай, параметрам представлена в следующем материале, с невиданными для Военно-морского флота СССР и Красной армии чинами: