Блокадные нарративы

Под Ленинградом немцы помогают беженцам (Правда. 1942. № 6. 7 февр. С. 2); Под Ленинградом большевики ежедневно теряют 8000–10 000 человек (ДВ. 1942. № 10. 11 апр. С. 3. То же: Правда. 1942. № 16. 11 апр. С. 3); Голод и отчаяние в красной армии (ПВ. 1942. № 15. 1 мая. С. 3); Под Ленинградом за 2 месяца большевики потеряли 40 000 бойцов (ДВ. 1942. № 16. 23 мая. С. 3); Комиссары привязывают бойцов к пулеметам (ДВ. 1942. № 18. 6 июня. С. 3. То же: Правда. 1942. № 24. 6 июня. С. 3); Заговоры и восстания в Ленинграде (Правда. 1942. № 34. 15 авг. С. 3); Сов<етское> правительство готовит уничтожение Москвы и Ленинграда (ПВ. 1941. № 4. 1 нояб.); Комиссары улетают из Ленинграда (ПВ. 1941. № 5. 8 нояб. С. 3); Жители Ленинграда перебегают к немцам (ПВ. 1941. № 7. 22 нояб. С. 1. То же: Правда. 1941. № 15. 22 нояб. С. 1); В Ленинграде расстреливают политруков (Правда. 1941. № 16. 29 ноября. С. 3. То же: ПВ. 1941. № 8. 29 нояб. С. 3).

Со второй половины 1942 года блокадный Ленинград, как мы уже говорили, не представлял особого информационного интереса, в этот период герои первых полос – события на Дону и Северном Кавказе, приближался Сталинград. На первую страницу ленинградский материал шел в особых случаях, под хорошую фотографию или карикатуру, скажем, на которой Сталин изображен людоедом в сопровождении заголовка «Людоедство в Ленинграде»[634].

Но совершенно без внимания Ленинград не остается – повторяются известные сюжеты осени 1941 – зимы 1942 года, зачастую уже в мемуарной обработке. Например, рассказ анонимного блокадника, непонятным образом оказавшегося в Варшаве. Записал этот рассказ под устойчивым заглавием «Ленинградские кошмары»[635] С<ергей> М<осквин> – то есть известный варшавский журналист Сергей Кельнич. Работу свою он знал, и неважно, сам ли он сконструировал рассказ блокадника или беседовал с реальным человеком, – матрица воспоминаний о блокаде уже сформировалась, оставалось украсить ее парой «правдоподобных» деталей, типа «я жил тогда там-то и там-то» или «мой знакомый В…». Аналогичная матрица воспоминаний, из которой крайне тяжело вырваться, нередко сопутствовала и послевоенным рассказам реальных блокадников, и повествованиям обитателей еврейского гетто или узников немецкого концлагеря, где представление о жертве – структурообразующая основа повествования. Следы такой матрицы нередко обнаруживаются уже в дневниковых записях.

Особую популярность завоевали публиковавшиеся в поднемецкой печати на исходе 1942 года воспоминания некоего Алова: «В Ленинграде, Саратове, Ростове, Пятигорске…»[636], не меньшим вниманием пользовались анонимные «Показания ленинградского профессора»[637], очерки А. Бестужева «Артисты и ученые Ленинграда», «Культурные ценности Ленинграда»[638] и статьи Дм. Рудина[639]. Значительная часть всех этих мемуарных очерков посвящена жизни и смерти ленинградской интеллигенции в блокадную осень 1941 – зиму 1942 года; названы хорошо известные в науке имена: К. М. Азадовский, Н. П. Андреев, С. А. Андрианов, В. В. Гиппиус, Б. В. Казанский, Л. И. Калецкий, В. Л. Комарович, И. А. Орбели, Г. В. Прохоров, В. С. Спиридонов, Б. М. Энгельгардт и другие. Этот набор ленинградских материалов неоднократно перепечатывался в изданиях оккупированных территорий, в том числе и без подписи. Остается отметить, что все упомянутые материалы за подписью Алов, Александров, Бестужев, Рудин – принадлежат перу одного и того же человека – ленинградского историка литературы, критика, поэта, доцента Ленинградского университета Ростислава Николаевича Александрова, весной 1942 года эвакуированного на Северный Кавказ, где его застигло немецкое наступление[640]. Эти очерки можно было бы печатать и сегодня, но, к сожалению, все они в той или иной степени сдобрены дежурными на ту пору вставками: