Блокадные рассказы

Профессор работал дома при свете керосиновой лампы. У него дома своя огромная библиотека научных трудов. Он собирал её долго и тщательно. Такой библиотеке позавидует любой научный ум. Профессор бережёт её как зеницу ока. В его комнате, как и во всех других квартирах и комнатах, тоже нет отопления и дикий холод. Он так же, как и все, соорудил печку-буржуйку, чтобы не мёрзнуть. Он бы мог топить её постоянно – собрания его книг хватит как минимум на полгода, а то и больше, бесперебойного тепла в комнате. Но он не сделает это никогда. Он лучше будет мёрзнуть. В огонь уже отправилась почти вся мебель. В огромной комнате коммунальной квартиры в старинном доме теперь остались только стол, стул, диван и полки с книгами. Полки занимают собой все стены, они начинаются от пола и заканчиваются прямо под потолком, а потолки здесь четыре метра, не меньше. Бывшие дореволюционные хозяева этой коммунальной квартиры любили роскошь и простор. Соседи профессора смотрят неодобрительно, но в глаза возразить ничего не решаются. Просто то и дело приглашают к себе в гости, в соседние комнаты – напоить кипятком и обогреть у своих печек. Профессор писал дома, писал непрерывно и сосредоточенно. Он раздражался, когда приходилось вынужденно прерывать свою работу и отправляться в бомбоубежище. Он бы остался у себя в комнате. Артобстрелы уже перестали пугать ленинградцев. К ним уже привыкли. Но соседи громко и настойчиво барабанили в дверь комнаты, настоятельно напоминая, что тревога, и нужно немедленно идти в подвал. Профессор недовольно морщился. Но, тем не менее, брал рукопись с собой и спускался вниз. Сколько будет продолжаться обстрел, не знал никто – могло быть и минут двадцать, а могло затянуться и на всю ночь. В подвале полутьма, он старался работать, чтобы не тратить драгоценное время, чтобы не потерять свои мысли. Иногда это получалось, а иногда становилось настолько темно, что различить написанное было уже невозможно. Он не мог спать в бомбоубежище. Вообще ему казалось, что он не должен спускаться вниз, практически под землю. Он должен оставаться у себя и продолжать работать. Никто и ничто не имеют право отвлекать его от науки. Профессор сидел среди спящих вокруг людей, в полумраке неподвижно уставившись в одну точку. Вот, наконец – отбой воздушной тревоги. Открываются двери бомбоубежища – можно выходить. Больше не нужно сидеть в полутьме и дышать спёртым подвальным воздухом, где практически не осталось кислорода. Это подвал старого дома, а в Ленинграде всегда была очень высокая влажность, и комары населяли квартиры в старых домах чуть ли практически не круглый год. И ещё подвал был полностью забит людьми. Здесь находились и жители дома, и случайные прохожие, которых сигнал тревоги застал шедшими куда-то по своим делам. Сейчас через минуту можно полной грудью вдохнуть свежий, морозный воздух. Но каждый раз покидать бомбоубежище одновременно и радостно, и боязно – не знаешь, что ждёт тебя снаружи – не разбомбили ли твой дом, не находишься ли ты сам сейчас под завалами, целы ли дома рядом. Увидишь ли ты неподалёку кареты скорой помощи и разбирающих завалы людей. Лежащих на земле убитых и раненых. Понятно, что подобные картины в блокаду уже стали частью повседневной жизни, они уже перестали пугать, уже, если можно так сказать, стали обыденностью. Но всё равно хотелось видеть их как можно меньше. На этот раз всё обошлось.

Профессор вернулся в свою комнату и продолжил работу. Он мог сидеть за письменным столом много часов без перерыва. Но тут в лампе закончился керосин. У него уже не было практически никаких фамильных драгоценностей, оставшихся от родителей, которые бы можно было обменять на рынке на керосин, как он делал до этого. Он менял их не на еду, а на керосин. Еды ему, казалось, хватало. Его, казалось, абсолютно не тяготил голод. Его хлебные карточки отоваривала соседка, когда сама шла стоять в очереди за хлебом для своей семьи, и приносила ему хлеб домой. Если бы она этого не делала, то неизвестно, что бы произошло. Вспомнил ли бы профессор, когда он ел в последний раз. Он не думал о еде. Ему было жалко времени, что из-за всех этих обстрелов, из-за всего этого ужаса он не может полностью сосредоточиться на науке. Не может работать по многу часов подряд. По столько часов, по сколько привык работать до войны. В зимние дни в Ленинграде темнеет очень рано. Солнце заходит мгновенно, раз – и вокруг кромешные сумерки. А времени-то – всего четыре часа дня. Поэтому профессору очень нужен был керосин. Поэтому он и ходил терпеливо на рынок, профессор, сделавший большое количество научных открытий. Он ходил среди людей, предлагавших на продажу или на обмен всё и вся, и искал, где можно более выгодно обменять бриллиантовые серьги, оставшиеся ему в наследство от матери дворянки. Она, наверное, приходила в ужас, наблюдая за всем происходящим. Ей при жизни и в голову, наверное, никогда не могло прийти, по какому назначению будут использованы её фамильные драгоценности.