«Блудный сын» и другие пьесы

П р о ф е с с о р. Этому выродку?

Я н е. Ого!

З а л о к а р. Никому! Я даю тебе время на размышление. Чуть-чуть. Отстань от нее!

П р о ф е с с о р. Ты не впервые мне это говоришь, почтенный братец и дружок. Я помню. (Весь напрягся, как натянутая струна; дребезжащим фальцетом напевает вальс, звучавший на свадьбе Залокара. Странно смеется, как от удара, бросается к Виде, в упор спрашивает.) Ну, ты решила?

В и д а. Да!

П р о ф е с с о р. Едешь со мной?

В и д а. Нет!

З а л о к а р. Отстань от девки!

Я н е. Отстань от дяди!

Т е щ а. Надо выяснить все до конца!

П р о ф е с с о р (не слыша выкриков, наклоняется к Виде, пристально вглядывается в нее). Ты все забыла?

В и д а. Ты был добр ко мне.

П р о ф е с с о р. Не более?

В и д а. Не более.

П р о ф е с с о р. Мой брат сказал, что дает мне время подумать. А я — тебе. Подумай. Слишком многое я положил к твоим ногам.

В и д а. Честь, да?

П р о ф е с с о р. Честь! Верно! Я закрывал глаза на твое прошлое…

В и д а. Закрывал глаза?! О, как прекрасно, как благородно! Но почему ты не говоришь «простил»?

П р о ф е с с о р. Наверное, это было бы точнее. Да.

В и д а. Ведь ты гуманист?

П р о ф е с с о р. Был когда-то. Осторожней, ты рискуешь спустить собаку с цепи!

В и д а. И спущу!

П р о ф е с с о р. Ну, давай! Оплевывай!

В и д а. Плевать мне на твои стишки, на твой гуманизм, на высокие рассуждения о будущем человечества, на горестные вздохи о наступающей осени. Ну, как?! Довольно наплевала?! Что же ты молчишь? Поведай, огласи свою тайну, профессор! Всем будет полезно послушать, а мне особенно! Долгими вечерами, слушая твои сладкие слюнявые речи, я почти верила: «Да, он зрелый человек, он мудрый, добрый, надежный…»

Т е щ а. Ха-ха-ха!

В и д а. А на деле, увы, осталась кучка дерьма и вонь. Как от собаки!

Я н е. У попа была собака, он ее любил…

В и д а. Теперь-то я вижу, какой ты урод! Ты довесок этой прожорливой залокарщины, вернее, ее послед! Залокары хоть не врут! Ты же врал, когда надо и когда не надо, и так привык, что стал врать и самому себе. Ты марал бумагу в соответствии с директивами — верил, что сдерешь с себя свинство! Ты никогда не ценил чужого труда, не понимал чужих страданий! Даже собственный брат был тебе чужим человеком! Теперь мне ясно — главный производитель пластика здесь — ты!

П р о ф е с с о р. Кончила?

В и д а. Да! Ну, возвести наконец, кто я и что я!

Т е щ а. Я запрещаю! Еще не пора!

В и д а. Эх, бабуля, бабуля!

Игра принимает опасный оборот. Люди, почувствовав это, направляются к выходу. Там возникает давка. Гармонист волочит открытую гармонику, меха с жалобным звуком бьются о ноги.

П р о ф е с с о р (его бьет озноб, но он стоит прямо. Наносит словами удары, точно ножом. Как ни странно, говорит стихами, быстро, напряженно).

Эту женщину все знали!
Про дела ее слыхали!
С кем она только не путалась —
С итальянцами и триестинцами,
С охотниками и автотуристами.
Но как же я попал в ее сети?
Не помню, да это и неважно!
Я был одинок и поддался ложным надеждам!
Я ей предложил свое имя
И чистую, тихую, честную жизнь…
А что ж теперь?!
Она все изваляла в грязи.
Горечь и ненависть душат меня.
Теперь мне ничто не дорого, и я всем объявляю:
Эта женщина торговала своим телом!
Puttana domestica e italiana![35]

Залокар стремительно выдергивает топор из пола. Вида срывает с себя костюм невесты. Старый шелк рвется. Размазывает по лицу краску.

В и д а. Да! Я была шлюхой! Продавалась за динары и за валюту. Я была потаскухой, потому что на каждом шагу, буквально повсюду, как нарочно, встречала тебе подобных… Залокаров… а я тогда видела не дальше своего носа… И убеждала себя — как ни крути, на свободе лучше… Хотя и было очень плохо… И все-таки было лучше, чем с тобой. Да! Лучше! Да! Да!