Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Эти различия происходили из противоречивых предположений насчет самой механики концентрации внимания. Даже в основе схожих расписаний могли лежать разные соображения. Одни теоретики полагали, что лучше всего молиться и трудиться одновременно, потому что занятые руки – якорь, удерживающий ум от дрейфа, или же потому, что труд и молитва усмиряли тело и ум в связке, или потому, что работа помогает не засыпать за молитвой в поздние вечерние часы, а еще потому, что с молитвой работа спорилась. Другие возражали: дескать, вообще-то работа призвана освобождать ум от всяких мыслей. Опять-таки, Иоанн Лествичник, писавший на Синайском полуострове в VII веке, считал, что занимать чем-то руки во время молитвы – любительский подход к вопросу сосредоточенности: действенно, но слишком легкий путь {13}.

Если в эпоху раннего Средневековья не наблюдалось всеобщего консенсуса насчет того, почему физический труд – вещь полезная, то в предыдущие столетия согласия по этому вопросу было и того меньше {14}. В IV–V веках некоторые сирийские монахи стремились совсем к иному идеалу: они жаждали прославлять Бога день и ночь вместо того, чтобы вновь проживать травму земледелия, которой Господь наказал человека за грехопадение Адама и Евы. Эти взгляды критиковали многие, однако принявшие ее отшельники очень почитались христианами-мирянами по всей процветающей сельской местности Леванта. Крестьянские общины, вынужденно запертые в непрерывном аграрном цикле, ценили монашеское служение и видели в отшельниках своих духовных лидеров.

Так вышло, что общежитийные монашеские начинания, вдохновляясь, в частности, неработающими египетскими монахами, постепенно встали на противоположную точку зрения, а именно: физический труд способствует физической и духовной стабильности монахов. Но и эта модель не освобождала от материальной зависимости – от приношений мирян в виде земли, денег и припасов, позволявших монахам ежедневно посвящать много часов другим формам послушания. Чем меньше мир помогал монастырю, тем больше братьям и сестрам приходилось трудиться ради собственного пропитания.

Ежедневная рутина строилась на общепринятой в монастыре трудовой этике, но на повестке дня стояли также вопросы психологического и социологического характера. Если хотя бы один монах не соблюдал правила, это грозило дестабилизацией всей системы. Как же с помощью распорядка дня управлять группой людей в целом и каждым из них в отдельности? Об этом размышлял Ферреол Юзесский, разрабатывая политику своей монастырской общины в нынешней южной Франции. Он знал, что монахи будут жаловаться на назначенные им трудовые обязанности. Фермерская и ремесленная работа могла оказаться неподъемной для людей, которые не трудились физически ни одного дня своей жизни. Зазвучат протесты: «я слишком стар», «я плохо себя чувствую» или «это слишком тяжело!». Пусть эти жалобы не беспочвенны, Ферреол настаивал, что каждый монах все равно должен хоть как-нибудь работать: ловите рыбу! плетите сети! тачайте башмаки! Даже у монастырского пса есть обязанности (монахам позволялось иметь сторожевую собаку, чтобы гонять диких зверей с посевов). И тут Ферреол предвидел, что его знатные новобранцы будут так скучать по своим элитарным развлечениям, что попытаются заняться псовой охотой, а потому предупреждал их заранее, что это абсолютно неприемлемо. Гипотетический пес-сторож обязан был строго придерживаться назначенной ему работы – совсем как монахи. Все они – часть трудовой системы, специально созданной, чтобы помочь концентрироваться на Боге и не отвлекаться на иные заманчивые альтернативы. Предполагалось, что подчинение общей рутине само по себе переориентирует ум {15}.

Во время работы монахам не следовало разговаривать друг с другом или, по крайней мере, им следовало избегать пустой болтовни. С этим пунктом соглашались все лидеры монастырского движения. Сегодня мы скорее зрение рассматриваем в качестве самого отвлекающего источника восприятия, но в позднеантичных и раннесредневековых монастырях пальму первенства отдавали речи. Обвинители болтовни утверждали, что она снимает узду с разума монаха. Они сравнивали ее влияние с бушующими пожарами, весенними заморозками и прочими катастрофами и утверждали, что разговоры физически воздействуют на организм. Болтливый монах мог похитить мысли своего товарища во время работы, молитвы, трапезы или отдыха, мог заставить раздумывать о случайных и несущественных вопросах. Он даже мог рассмешить братьев, что сразу сдувало серьезность монастырского послушания и придавало всем ребяческий вид {16}.