Боба нет

«Высоко оцененной службы…»

Как он сможет бросить все это? Как будет Боб отвечать в одиночку за Землю? Он-то, по крайней мере, ухитрялся годами и годами исполнять редкие просьбы, менять судьбы – одного человека из тысячи, из миллиона, из десяти миллионов. По крайней мере, он пытался. Заботился, искренне заботился о бедных горемычниках, созданных безразличным Бобом в опрометчивой спешке, о тех, кто был приговорен влачить свою участь в одном обреченном поколении за другим, ad infinitum. Заботился об отдельных людях и обо всех сразу. Некоторых он спасал, некоторым облегчал страдания, отвращал, там, где мог, всеобщую резню. Одно-два материнских сердца возблагодарили его, хотя бесконечное множество других проливали океаны слез и проклинали равнодушие Боба.

Голова его поникает, он опирается о стол.

Он, а не Боб печется об этом мире.

Боб не годен – и никогда не был годен – для того, чтобы править миром. Боб – пустое место. Болван. Щенок.

Никакой он не Бог.

Если Бог вообще есть, думает мистер Б. Если он существует, Боб быть им не может.

Мысли его запинаются, и вдруг окончательное понимание взрывается в голове мистера Б, как бомба. Застонав, он вцепляется, чтобы не упасть, в край стола.

Почему он не видел это прежде? Все же так очевидно.

С совершеннейшей ясностью он осознает, что Боб – вовсе не Бог, к которому обращает мольбы человечество. Боб не всемилостивое, всевидящее, всеведущее божество, исполненное благодати, мудрости и сострадания. Если такое и существует, так оно – не безразличный, недоразвитый праотец этого мира, его бездумный творец. Это другой, тот, кто день за днем прилагает все силы к тому, чтобы улучшить мир, ответить на несколько молитв, устранить несколько несправедливостей, кто страдает вместе с этой планетой и пытается что-то поправить, пусть даже в малом, изменить что-то здесь и там ради блага людского рода, блага всего живого, ради тех, кто мучается и жаждет лучшей жизни. Нет. Боб – не Бог.

Это он – Бог.

45

Рассвет четырнадцатого июля полон обещаний: кристально чистый воздух, резкие краски, все и везде являет особую четкость очертаний. Дождь прекратился, из-под воды потопа уже начали выступать тротуары и сами улицы. Обитатели церкви Бернарда разошлись по домам. Люси удалось открыть парадную дверь. Небо остается чистым – ни комет, ни огненных шаров. Ни дождя из лягушек.

Земля выглядит восхитительно.

Уже рассвело, и впервые за несколько недель Люк позволяет себе проваляться несколько минут в постели после того, как прозвенел будильник. Сегодня день его рождения и почти все новости хороши. Он уже видит в окно, что день начинается прекрасный. Небо ясно, земля суха, призрачные отражения покинули стены спальни. Свет вливается в нее сквозь стекло высокого окна, Люк подставляет лицо под солнечный луч.

Как ему хотелось бы просыпаться с кем-нибудь рядом – с женщиной, стоящей того, чтобы вылезти из тепла постели. В такое утро он прошлепал бы в кухню, чтобы сварить кофе и вернуться с чашкой в качестве приношения. Он с радостью стерпел бы холод пола под ступнями в обмен на счастье возвращения к кровати, на которой провел бы несколько минут, попивая кофе и разговаривая. Прошло почти три года с тех пор, как прервались его последние любовные отношения, ныне он способен думать о них без горечи. Он ведь и башенку эту выбрал, как ему теперь ясно, в знак самоотречения. Заперся в ней, отгородился от жизни. Люк усмехается. Тоже мне, принцесса. Пожалуй, хватит с тебя изгнания.

Под ним, в городе, сидит на деревянной скамье ушедший в свои мысли мистер Б.

Все годы его службы имели основой недоразумение. Он оставил Бобу (незрелому, патологически неумелому) то, что было его, мистера Б, обязанностями. Какой странный инстинкт почтительности привел его сюда?

Долгое время он сидит неподвижно, и наконец это чувство ослабевает. Теперь оно уже не имеет значения. Его заслуги признаны, он уже в любую минуту может отправиться на пажити более злачные[16]. Мистер Б медленно поднимает голову, распрямляет спину, глубоко вздыхает. Смотри-ка, а он тут не один.

Сидящий рядом мужчина на десяток-другой лет моложе его, он мягко смотрит на мистера Б сквозь очки в черепаховой оправе, в руке у него полная кофе фарфоровая кружка. Доброе, ироничное лицо мужчины говорит, что страдания мира известны ему не понаслышке.

Появления его мистер Б не заметил.

– Наконец-то сухо, – говорит, улыбнувшись, Бернард. – Аллилуйя.

Мистер Б отворачивается, он смущен тем, что веки его воспалены.

Лицо Бернарда становится сочувственным.

– Это я о погоде. Такое облегчение. Но вы, очевидно… у вас был плохой день? Мне ужасно жаль.

Мистер Б пожимает плечами.

– Вашей вины тут нет. Работа у меня такая.

– Моя тоже хороша, – весело говорит Бернард, машинально притрагиваясь к своему круглому воротнику. – Религия – жуткое дело! Не знаю, какой паршивец ее придумал.

Мистер Б взглядывает на него. Вздыхает.