Боец десантной бригады

– Да жрать охота, а внизу кишлак, – напрямую говорит подползший к окопу взводного юркий маленький башкир Муха и, вздыхая, добавляет: – Курятинки бы сейчас покушать…

– И лепешек горячих, – глотая слюни, добавляю я.

– Может, халатов хоть каких добудем, – мечтает подошедший и присевший рядом со мной на корточках Леха и со злобой замечает: – Окочуримся мы тут в горах. Не жрамши, без теплой одежды, все передохнем.

– Приказываю вам, – дергая кадыком и с голодным блеском в глазах говорит лейтенант, – провести рекогносцировку местности.

– Чаво? Чаво? – наклонив голову и явно придуриваясь, спрашивает Муха.

– Рекогносцировка – это русифицированный термин немецкого слова Rekognoszierung, которое, в свою очередь, происходит от латинского слова recognosco – осматриваю, обследую, – терпеливо объясняет лейтенант Петровский.

Он увлекается – у него это бывает – и начинает сыпать терминами. Наверное, он так свое училище вспоминал; наша-то война на преподаваемую в училище тактику совсем не похожа. А может, он так о доме думал: он родом с Рязани, там же и военное училище окончил.

– Во! – обрадованно говорю я. – Вот мы и пойдем обследовать кишлак.

– Да пошли вы на хер, – устало говорит взводный; лицо у него после бессонной ночи и голода осунулось и посерело.

– Есть, товарищ лейтенант, – Муха дурашливо отдает воинскую честь, прикладывая правую ладонь к головному убору – выцветшей, с обвисшими полями, панаме. – Разрешите исполнять?

Мы идем по узкой тропке вниз, к теплу человеческого жилья, к жратве, к теплой одежде. Оружие готово к бою, сами все напряжены, нервная система вибрирует, а есть все сильнее хочется, и рассветная прохлада пробирает до костей. Дрожишь, десантник? Дрожу, честно говорю: зуб на зуб не попадает, только не от страха эта дрожь – от холода и голода. Пока шли, никого не встретили, повезло. Не нам, им повезло, потому как навскидку из пулемета я даже в темноте отлично стреляю.

А вот и первые окраинные глиняные домики кишлачка. Тянет от них дымком и запахом печеного хлеба. Печи у афганцев находятся во дворах. Скоро рассвет, и муэдзин призовет правоверных к утренней молитве. А пока женщины суетятся во дворах, выпекая лепешки, лают собаки и мычит да блеет скот в хлеву.

Раз! И, по одному перемахнув через высокий глиняный дувал, мы уже в чужом дворе. Две женщины в длинных темных одеждах, увидев нас, замерли. Лица такие испуганные. Одна постарше, а другая совсем молоденькая девчонка – лет пятнадцати, наверное.

– Нон[7]! – рычит голодный и чумазый Леха.

Та, что постарше, чуть помедлив, хватает с глиняного блюда стопку теплых лепешек и протягивает. Я осторожно подхожу, беру, будто вырываю из ее рук хлеб, и, встав к женщинам вполоборота, запихиваю его в свой РД[8]. Чувствую их страх, вижу, как ужас плещется в чужих черных глазах.

– Молчать! – тихо, властно командует им Леха и ведет стволом автомата от одной к другой.

Они прижались друг к другу и молчат, только все ощутимее становится исходящая от них тяжелая волна парализующего страха. Это они нас боятся, нас, вчерашних мальчиков, нас, нынешних солдат чужой им армии, «гяуров». Маленький юркий Муха степным матерым лисом стремительно ныряет в курятник. Негодуя, квохчут куры; быстро, ловко, как дубиной, орудует прикладом автомата жилистый и ловкий башкир. Через пару минут он выходит из курятника весь в перьях, в каждой руке по две птички, автомат в положении «на грудь». Руки должны быть свободны, а то вдруг еще стрелять придется, вот Муха привычно и подвязывает кур за ножки к своему поясному обтрепанному кожаному ремню. Оглядываемся, чтобы еще прихватить. Большой двор, богатый, есть чем поживиться. Из дома выходит пожилой плотный дехканин. Увидев нас, тоже замер. Лицо у него как омертвело и губы задрожали. А потом он медленно сошел со ступеней дома во двор, закрыл женщин своим телом.

– Никого не тронем, – тихо на узбекском языке пытается успокоить их Леха, – только еды немного возьмем.

– Не тронем, – повторяет Муха.

– Аллах акбар, – невесть зачем бормочу я единственно знакомые мне арабские слова, смотрю на пытающуюся скрыться за спиной мужчины испуганную девчонку, широко, глупо ей улыбаюсь и опускаю к земле ствол готового к бою ручного пулемета.

Муха и Леха шустро идут к выходу со двора. Я, стоя лицом к афганцам, их прикрываю; всяко бывает, могут и в спину долбануть.

Из-за спины дехканина быстро выходит девочка, приближается ко мне и боязливо протягивает большой кусок овечьего сыра, затем тут же юрк за спину афганца. Отец ее, наверно. Девочка, я же с оружием пришел в твой дом, я же… эх, да что там говорить. А ты? Зачем ты мне подала садака, милостыню, проявила милосердие? Я же солдат, мне воевать надо, а милосердных на войне первыми убивают. Мне двадцать лет, и меня уже давным-давно отучили плакать. Я и не плачу, просто в горло что-то попало, да дым из печки все идет и идет, и я ладонью быстро вытираю глаза.

…Через два часа наша рота будет прочесывать этот кишлак.

– Те самые? – кивая на дом, в котором мы побывали на рассвете, спросит командир взвода Сашка Петровский.