Боевой девятнадцатый

«Если бесчинствуют офицеры, то что говорить о казаках, о нижних чинах. Донцы возродили старые казачьи традиции и дедовские обычаи «ходить за кафтанами да дуванить чужое добро». Они забыли, что охотятся не за купеческими стругами, бросая клич «сарынь на кичку», а за мужичьим скарбом, что это не туретчина XVII века, а русская земля и что грабят-то они русский народ, породивший казачество. И не сегодня, так завтра народ могучей рукой осадит скакуна, добытого у того же мужика, и скажет он родному сыну: «А ну, слазь с коня, окаянный сын, я тебя породил, я ж тебя и убью, подлая собака…» И близок час!»

Быльников закрыл дневник и, склонившись над ним, долго сидел задумавшись. Перед ним проходит вся его так незадачливо сложившаяся жизнь — вереница скучнейших лет, когда год кажется десятилетием. Да. Вера была права. Он помнит, как она плакала и просила его остаться, потому что любила. Она не пошла за ним, любя родину сильнее. И любовь эта выше и прекраснее. А он болтал о каком-то долге. Жестокое и непростительное заблуждение. Быльников резко встал и прошелся по комнате. Непонятная сила еще удерживала, не пускала его, словно ступал он по клейкому полу, с трудом отрывая от пола ноги. «Ну хорошо, — соглашался он и задавал себе вопрос: — Но что же дальше?» И когда ему нарисовался переход на сторону красных как логическое завершение его размышлений, он испугался и удивился. Но лишь только ему представилось, как все это может произойти, он засмеялся. Предприятие было заманчивым, но страшноватым, и осуществить его не так-то легко.

«Допустим, что я подговорю казаков, но это долгая и небезопасная история. А если увести с собой полсотни якобы в разведку? Дело тоже рискованное».

Идея о побеге взволновала его и стала приобретать все более и более ощутимые формы. На душе стало легче, и сам он весь преобразился. Итак решено. Он заручится согласием двух-трех казаков, а те сами найдут охотников среди своих товарищей, уже давно истосковавшихся по дому. К таким он присмотрелся. Это ординарец Кучумов и казак Додонов. Надо действовать немедля и быстро.

— Кучумов! — позвал он казака.

Казак С лукавым лицом и хитроватыми глазами вскочил в комнату и остановился перед сотником.

— У тебя есть водка?

— Никак нет, господин сотник, — улыбнулся Кучумов.

— Ну и не надо… Ты всегда улыбаешься, тебе, должно быть, очень весело.

— Никак нет…

— Садись Кучумов. Садись! Я тебе приказываю.

Казак сел.

— Ты вот, Кучумов, не хочешь воевать… — начал Быльников.

— Никак… — попытался вскочить казак.

Быльников удержал Кучумова за гимнастерку.

— Да сиди ты… тараторка. «Никак, никак…» Вчера ты с казаками был на постое в одном доме. Соседка рассказала, что хозяин — коммунист, ушел с красными. Ты возмутился: «Мы уйдем, а придут красные, и доносчику не поздоровится» — и пообещал о доносе рассказать хозяевам.

Улыбки исчезла с лица Кучумова.

— Успокойся, казак. Нас никто не слышит, и о нашем разговоре никто не узнает. А теперь расскажи, что вчера вершил хорунжий Назаров?

Кучумов попробовал улыбнуться, но мигом смахнул улыбку и опасливо осмотрелся. На лбу выступили крупные капли пота.

— У реки Сосны из нагана расстрелял двух коммунистов, их баб изнасиловал.

— У тебя есть дети, жена?

— Есть.

— А хотел бы ты их видеть?

— Да, — вздохнул казак.

— Вот видишь, Кучумов. Значит, войну надо кончать?

— Да кубыть так.

— Так, Кучумов.

— А еще слыхал, — осмелел казак, — господин Назаров сбирается взять с полсотни казаков, захватить барахлишко да податься на Дон.

— Ах, вот оно что! Любопытно, любопытно! — нервно засмеялся Быльников. — Ну, иди. Только, — он нахмурился и погрозил пальцем, — никому ничего не болтай.

— Спаси бог!

Казак выбежал на улицу громко стуча сапогами.

Быльников открыл четырнадцатую страницу своей тетради и записал: