Боевой девятнадцатый

В клубах пыли монотонно тарахтела обозная телега. Растерзанная, с потухшим взором выплаканных глаз, в каком-то одуряющем сне ехала на ней Наталья Пашкова. За неделю стремительного пути, измученная, она потеряла счет дням. Казак не отпускал ее от себя ни на шаг.

Когда же окончится эта бесконечная степь?! Есть же у морей берега, у рек истоки, устья, у лесов начало и конец. Где ж ее хоть смертный конец? И бездумно, словно в пустоту, смотрит вперед затуманенным взглядом Наталья. Солнце встает большое, розовое, катится палящее по синему своду и уходит холодно-багровое за горизонт…

— Э-э! Баба-дура! — тронул Наталью концом ножен казак, который ее увез. — Аль не видишь?

— Господи! — вскрикнула Наталья. Она узнала родные места. Вот здесь, на этом перекрестке, она прощалась с Устином, а на том холме ее схватил этот проклятый казак. Оттуда начался ее страшный путь.

— Пустите меня ко двору! — не своим голосом закричала Наталья. — Пустите за ради Христа!

Казак осклабился, трогая языком обветренные губы. Задыхаясь от рыданий, Наталья молила казаков:

— Родненькие вы мои!.. Золотые!.. Ну, пустите… Прошу вас!..

— Гуняев, брось ты ее к чертовой матери! — раздавались голоса.

— Что ты связался с нею?

Гуняев сверкнул глазами:

— Не трожь! Моя она!

Кто-то отъехал в сторону и крикнул:

— Урядника Гуняева к пол-ков-ни-ку!

Гуняев ухмыльнулся и, отъезжая от телеги, бросил на ходу:

— Ладно. Снимите ее.

Наталью ссадили с телеги и оставили при дороге. Она не в силах была подняться. Ломило тело, ныли ноги, в ушах шумело. Ей никак не верилось, что она одна и что вокруг нее нет этих страшных людей. Уже смеркалось, когда крестьяне, возвращаясь с поля, привезли ее в родное село. И не успели Наталью ввести в хату, положить на скамью, как весть о ней обошла всю улицу. В хату набились бабы, ребятишки, пришли Натальины подруги, но никто не мог найти слов утешения. Может быть, потому, что, опасаясь казаков, боялись громко выражать негодование, может быть, потому, что слишком ошеломило это дикое надругательство над женщиной-матерью.

Ребятишки, испуганно тараща глаза, спрашивали:

— Мамка, чегой-то с теткой Натахой?

— Хворая она.

— А где она была так долго?

— Да отстань ты, горюшко мое.

Старухи согрели воду, искупали Наталью и, надев на нее белье, уложили на печь. Подруги напоили ее фруктовым отваром, накормили и, плача вместе с нею, утешали:

— Отдыхай, милая, горькая твоя головушка, мы приглядим за тобой.

Тетка Марфа мелко закрестилась, сморщила в кулачок лицо и со слезами вышла из хаты.

Вечером, узнав о возвращении Натальи, в страшном смятении прибежала из хутора ее двоюродная сестра Аннушка. Она сообщила печальную весть о смерти сына. Ребенок умер, как она сказала, от тяжелой пищи.

В селе стоял небольшой отряд казаков. Пригляделись они к селу, к людям, пообвыкли. То ведерко возьмут да принесут обратно с водой и скажут: «Спасибо, хозяйка», то покурят со стариками и пожалуются на жизнь, то парнишку потреплют по головенке, то ласковое слово бросят смущенной девушке. Так и прижились. Трудно дышалось селу от поборов, но наступал вечер, и возникали песни — одна, другая. Пели казаки, тоскуя по дому. Откликаясь, запевали девчата свою «матаню» да «страданье», смелели, перебрасывались словами с казаками.

Но выходили матери, все время оберегавшие своих дочерей, и загоняли домой. А дома какая-нибудь старушка, с суровой укоризной покачивая головой, говорила: «И кого ж это вы надумали привечать! Ваши братья на фронте кровь проливают, чтобы село от этих злодеев ослобонить. Аль вы не знаете, что они с Натахой Пашковой сотворили, как они над ней, бедной, измывались? Аль вы захотели на наши да на свои головы беду накликать?!» — «Да мы что, — оправдывались девушки, — мы только песни поиграть».

«Ох, глядите вы у меня, — грозилась какая-нибудь строгая мать и многозначительно показывала на вожжовку: — Со двора сгоню, и света не взвидите…» — придумывала еще десяток кар.

Но как только наступал вечер, девушек вновь тянуло на улицу. Хотелось пройтись по селу с заливистой звонкой песней.

Как и многие села, не убереглась и Рогачевка от внезапного налета мамонтовцев. Стерегли ее всю ночь до утра члены сельсовета. Часто дежурил и Груздев. Но враги нагрянули в село неожиданно, незаметно, с равнинного места, не ночью, не на заре, а днем, когда все были заняты работой.

Груздева едва успела уведомить соседка, что к его хате скачут трое конных.

Вспомнил Петр Васильевич о своем нагане, подаренном Зиновею, и пожалел. С ним все-таки на сердце блаже. Проворно перелез через тын и в чем был, без шапки бросился на огороды к лозняку. Ночь провел в поле, а куда податься дальше — не знал. Скрывался где мог, изнывал от скуки и безделья. Хотела Арина послать Мотьку за селом поискать отца, но соседи отговорили.

— Ты смотри, Ариша, не дури, сохрани тебя бог. Сейчас за Петром Васильевичем блюдут. Мальчишка побежит и след укажет, тогда пропадай, бедная головушка.

На третий день тайно, ночью, явился к Арине Петр Васильевич, переговорил, дал наказ, оделся потеплее, взял хлеба и ушел.

Больше недели выслеживали и караулили Груздева.