Боевой девятнадцатый

Около трибуны шпалерами стоят красноармейцы. Горит вечерняя заря. В холодном багрянце пылают окна домов. Косые солнечные лучи падают на трибуну. На подмостки, куда направлены тысячи глаз, поднимаются члены губкома партии, губревкома, Совета обороны.

Площадь замирает. Митинг открыт.

— Слово предоставляется, — говорит человек с трибуны, — уполномоченному Центрального Комитета партии — Лазарю Моисеевичу Кагановичу.

К перилам трибуны подошел молодой человек с небольшой черной бородой, в простом черном полупальто с меховым воротником. Движения его уверенны, решительны. Он окинул взором людское море, глянул на красноармейцев и начал речь.

Многие слова не доходили до слуха. Их звук разбивался о стены домов, дробясь в многократное эхо.

Иные слова тонули в безбрежном океане воздуха. Но люди в жесте оратора, в его движении чутким сердцем улавливали страстный призыв, обращенный к ним.

Паршин разглядывал колонны рабочих, присматривался к замасленным блузам паровозников. Он видел собравшихся на митинг и знал, что они думают сейчас о враге, приближающемся к городу, и о борьбе с ним.

Обращаясь к многотысячной массе, Лазарь Моисеевич говорил о задачах рабочего класса и беднейшего крестьянства, о защите октябрьских завоеваний, о беспощадной борьбе с контрреволюцией, покушающейся на свободу народа, на власть Советов. И речь Кагановича воспламеняла людей, звала на бой. Он энергично вскинул руку, и до слуха Паршина донеслось:

— Колесо истории вертится. Оно работает на нас. И горе тому, кто попытается повернуть его вспять!..

Паршин мгновенно поднес к уху руку, но уже следующие слова унеслись к другой стороне собравшихся, и он едва услышал:

— Пусть трепещет капиталистический мир перед восставшим пролетариатом!

Устин слушал, словно зачарованный. Иногда в знак согласия он кивал головой. Он стоял у самой трибуны, и ему было слышно все. И когда оглушительный треск аплодисментов пронесся по площади, Устин вдруг во всю силу своих легких крикнул:

— Ур-ра-а!

Отряд подхватил, и по всей площади прокатилось мощное «ура».

…Серый вечер. Гремит оркестр. С площади рота за ротой движутся бойцы на окраины города, на передовую линию обороны.

По домам нехотя расходятся горожане. Они снова не будут спать в эту ночь, прислушиваясь к гулу далекой канонады. Темнеет город. Пустеют улицы. Гулко раздаются одинокие шаги патрульных.

После митинга Холодов и Паршин пошли на собрание партийного актива. По пути Холодов долго молчал. В его решительном взгляде и стремительной походке, даже в том, как он шагал, занося вперед правое плечо, Паршину чудилось что-то воинственное.

Паршин не чувствовал больше утомления, какое охватило его днем.

Вспоминая сейчас о Тамбове, о военном совещании, о многочисленных спорах, Паршин видел, насколько организованнее идет подготовка к защите города здесь, и поделился этой мыслью с Холодовым.

— Может быть, я ошибаюсь, товарищ военком, но мне кажется, что здесь больше единства, больше сплоченности. А вооруженных сил намного меньше.

— Это, пожалуй, верно, — согласился Холодов. — Тамбовская губерния издавна известна своим эсеровским засильем, а коммунисты не сумели организовать свои силы, распылили их. Отсюда все последствия. Ты видел, с каким подъемом прошел митинг в железнодорожных мастерских, а затем на площади?

В зале, куда они вошли, было людно. Холодов останавливался и заговаривал то с одним, то с другим. Паршин сел в стороне и стал разглядывать людей. Многих он видел в военкомате, в губчека, в губисполкоме, в железнодорожных мастерских.

— Здравствуйте, товарищ! — услышал он сбоку себя сипловатый тенорок. К нему подсел седоватый рабочий, выступление которого он слышал сегодня на митинге в железнодорожных мастерских. Рабочий подал ему руку и назвал себя: — Секретарь партийной ячейки железнодорожных мастерских Малов. Я вас видел сегодня у нас.

— А я слышал вашу речь. Зажигающе вы говорили, а главное — доходчиво и понятно.

— Ну, помилуйте, какой я оратор, — смутился Малов, потом вскинул на Паршина ясные, как у юноши, глаза и сказал: — А ведь и ораторствовать надо, даже необходимо. Революция требует и дела и слова. Вы что же, давно военным? — поинтересовался Малов.

— С начала империалистической войны.

— О, так вы уже закаленный воин.

Малов оказался очень общительным и вскоре разговаривал с Паршиным, как со старым знакомым.

— Я сормовский рабочий. Слышали, есть такой завод?.. В тысяча девятьсот двенадцатом году партия направила меня туда для организации связи с подпольными кружками рабочих, а после Октябрьской — вот сюда, в мастерские.

— Ну, а как у вас закончилось с бронелетучкой? — поинтересовался Паршин.

— Вывели на главный путь.

— Неужели готова?

— И отряд уже укомплектован. Ребята все добровольцы, один в одного. Есть там у нас презанятный старичок, беспартийный, Голубев. Собрался было уж к вам совсем. Но мы его пристроили на эту летучку.

— Я очень рад за Голубева. Он мой бывший мастер, а я его ученик. До войны я ведь работал в этих мастерских слесарем.

— Вот как! Факт примечательный и достойный внимания.