Боевой девятнадцатый

Вечером она нерешительно вошла в хирургический кабинет, ярко освещенный электрической лампочкой.

За столом, уставленным стеклянными банками с ватой, бинтами, сверкающим никелем инструментария, сидел с газетой хирург Зимин. Он приподнял очки и, взметнув лохматые брови, взглянул на вошедшую.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, Григорий Андреевич.

Он снял очки и, пододвинув стул, пригласил сесть.

— В последнее время вы заметно изменились, — сказал он сочувственно, — стали несколько замкнутой. Вам бы отдохнуть, да все вот недосуг нам. В госпитале давно работаете?

— В госпиталях, — подчеркнула она, — и в передвижных и в стационарных вот уже пять лет. В свою очередь я хочу спросить вас…

Она заглянула в его серые, бесхитростные глаза. Полгода она работала с ним и знала, что даже в то время, когда он чем-нибудь был недоволен, выражение добродушия не сходило с его лица. Много раз убеждалась Быльникова в его порядочности.

— С вами можно быть откровенной? — все-таки спросила она.

— Конечно. Только так…

— Меня с некоторых пор, — начала она, — в особенности с приближением белых, мучают серьезные вопросы. Как мы должны поступать и вести себя?

И она не торопясь, подробно рассказала ему о своих думах. А он с большим вниманием слушал ее.

— Да-а, — вздохнул он глубоко и встал. — Война эта не такая, какою мы представляли себе войну вообще, в нашем обычном понимании. Эта война гражданская, классовая, война идей, борьбы за изменение системы политического строя в государстве, и здесь не может быть никакого мирного договора. Либо восторжествует новый строй, либо восторжествует реакция.

Он снова сел и, глядя на нее, продолжал:

— Мы, работники медицины, иногда попадаем в сложные обстоятельства. Мы обязаны оказывать человеку медицинскую помощь, не спрашивая его о том, какие у него убеждения. Но вот, судите сами… Я, например, лечу человека, а завтра, поставленный мною на ноги, он выйдет из госпиталя и убьет моего близкого только за то, что тот помогает восторжествовать передовым идеям. Сознание этого угнетает. Но, что поделаешь, мы обязаны. Гуманность, — усмехнулся он. — Какой парадокс! Но это вовсе не означает, что мы должны быть безразличны к тому, что происходит. О, не-ет, — засмеялся он. — Думать так, значит глубоко заблуждаться. — Он резко повернулся и неожиданно для нее, спросил: — Вы искренне верите в советскую власть? Вы считаете — на ее стороне тысячи?

— Конечно! — ответила она.

— Что значит «конечно»? Как вы сами подошли к этому? Что вас привело?

Вера несколько растерянно пожала плечами. Она много думала об этой, но объяснить коротко, как и почему, ей неожиданно оказалось трудным.

— Я мало читала, я плохо разбираюсь в политике. Я чутьем, что ли, интуицией… Видите ли… через мои руки проходит много раненых, все они — простые труженики, сражающиеся за революцию. Они зачастую малограмотны и не читали ни о каких революциях, пришли к этому практически и пошли за теми, кто возглавил революционное движение. Они верят в революцию, как в день, который неизбежно наступит. И вот я прислушалась к их простым словам и нашла в них великую правду. Я на стороне этих людей. И я считаю для себя огромным счастьем, когда за двери госпиталя уходят такие люди здоровыми. Простых людей — большинство. Значит, они народ. А я с народом, за народ.

Все это она произнесла с горячим волнением.

— Это хорошо, это очень хорошо, — ответил Зимин. — Сейчас важно разобраться в том, что происходит, и мне очень приятно, что вы правильно, нашли свое место. Да. Но вернемся к вопросу об отношении к людям, о гуманности. Для меня не все раненые являются одинаковыми, хотя я не отказываю в помощи никому. У меня был тяжело раненный офицер. Я сделал все, что было в моих силах. Как врач, я отнесся к нему как к человеку честно. И все же он умер. Я испытывал в то время только досаду. Это чувство, видимо, чисто профессиональное. У меня не было жалости к этому человеку. Но другое дело, когда у меня умер красноармеец. Это было ночью, и мне показалось, что свет лампы стал менее ярок и вокруг стало сумеречнее. Я испытывал душевную боль. Вот видите, это о восприятии. Но когда у меня раненые и те и другие, то, конечно, в первую очередь я оказываю помощь своим.

Зимин попросил Веру рассказать о себе.

— Это скучно. Но если вас интересует, пожалуйста. Мой отец был инспектором уездных училищ и умер до войны. Его ранняя смерть потрясла нашу семью. Помню, я тогда очень, жалела, что у меня не было брата, человека родного по крови, на которого можно было бы опереться. Я окончила гимназию в самом начале войны и пошла в госпиталь из чисто гуманных побуждений. И вот в госпитале я встретила раненого офицера. Ухаживая за ним, я вкладывала всю свою душу, все свое умение, чтобы поставить его на ноги. Мне удалось отвоевать его у смерти.

— Он стал вашим мужем?

— Да, — не сразу ответила Вера.

— Вы очень любили его?

— Любила.

Опустив глаза, она то расстегивала, то застегивала пуговицы на халате, а он Тщательно протирал кусочком ваты свои очки.

— Он погиб?

— Для меня — да.

— То есть как это, почему?