Боевой шлюп «Арго»

– Гением – возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.

– С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? – осведомился Дайдзиро.

– Не переводите разговор на другую тему, – нетерпеливо перебила любовница. – Я давно хотела вам сказать… Я видела, как вас огорчило решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток…

– Я всего лишь второй в ряду наследования, и его высочество брат не жалуется на здоровье.

– Я просила вас не перебивать! – Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой.

Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки пальцев возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки – отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей. Короче, совсем не то, за что она пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.

– Я говорю вам, – прошипела фрейлина, – Акира был или дураком, или трусом, или и тем и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам – например, в вашем. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни…

– Вы не понимаете! – Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

– Чего же я не понимаю? – с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно загорелся странным желанием – схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

– Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там – отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного… Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок икэсугиру?

Мисаки передернула плечами:

– Отвратительное зрелище.

– Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Икэсугиру, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие всё в каждый бой, потому что любой поединок для них – последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти… Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула:

– Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить, – все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы – это, поверьте мне, совсем не сложно и не требует ни особенного ума, ни чести…

– Вот поэтому он и остался! – воскликнул Дайдзиро в крайней ярости. – Потому что ему надоело ощущать тот мир чужим. Потому что он чувствовал, как это нечестно – каждый раз возвращаться сюда и сочинять великую музыку, когда его соратники, те, кто делил с ним хлеб и готов был прикрыть его от вражеских пуль, остаются там и погибают. Потому что, как бы ни были прекрасны его творения, сэнсэй чувствовал, что это упоение чужой печалью, использование ее для создания шедевров – паразитизм. И он решил сделать Первый Мир навеки своим…

– Это он вам так сказал? – снова с выводящим из себя высокомерием перебила Мисаки.

– Акира не объяснил своего решения. Просто отказался идти со мной… – Дайдзиро болезненно поморщился, отгоняя воспоминание: маленькая комнатка с неровно выбеленными стенами, шелушащимися известкой. Недалеко, шагах в ста, гомонил портовый рынок, торговки рыбой перекрикивались и ссорились, чалились шаланды. Над горизонтом вставала пыльная стена, предвещая ранний сирокко, и зло и коротко билось о причалы желтое море.