Боевые псы не пляшут

Француз был хорош в атаке, но не умел закреплять успех. Я очень скоро понял, что его сила – в первоначальном порыве, в неистовой ярости, с какой он кидался на врага, ошеломляя его бешеным напором. Но я не первый год живу на свете. Умею выносить боль, выдерживать натиск и сберегать силы для той минуты, когда противник ослабит его. Так все и было, так я и сделал. А француз, убедившись, что смять и опрокинуть меня первым приступом не удается, остановился на миг, чтобы перевести дух и возобновить атаки. Но я был наготове. И, не давая ему прийти в себя, напал первым. И впился прямо в горло, не тратя время на классическое цапанье ушей и морды. Оскаленные клыки, смертоносный стремительный бросок. И в тот миг, когда я глубоко вонзил клыки и изо всех сил стиснул челюсти, еще успел заметить выкаченные глаза этого несчастного, прежде чем меня ослепила его ударившая горячей струей кровь.

Потом я протер глаза и с вызовом огляделся. Распростертый на песке француз содрогался в последних конвульсиях, исходя кровью. Вокруг ринга стоял оглушительный крик. Я поднял голову, желая прочесть свою судьбу по лицам людей, но увидел лишь восхищенное изумление. Люди даже не решались унести агонизирующего француза. Вокруг образовалось пустое пространство – страха, наверно. И неудивительно, если учесть, в каком виде я, должно быть, пребывал в эти минуты – посреди ринга, твердо и прочно, как вкопанное, высоко подняв голову и ощерясь, стояло огромное черное страшилище с окровавленной, вымазанной в песке мордой, с располосованной грудью и головой, откуда сочилась кровь. Сущий дьявол во плоти, наверно, думали они.

Наконец люди предприняли еще одну попытку убрать меня с арены. Очень осторожно подошли двое с проволочной петлей, намереваясь набросить ее мне на шею, однако не приблизились и на пять шагов. Хватило одного хриплого и долгого рыка, чтобы они мгновенно замерли и попятились и больше не пробовали. Вокруг гудели человеческие голоса, и я знал, что это решается моя судьба. Я снова увидел ружье в руках у кого-то, но на этот раз стволы не смотрели мне в лоб.

Все тело у меня жгло и зудело. Я очень устал. Хотелось повалиться прямо здесь наземь и проспать сутки, годы, века. Кровь стучала в висках, пульсировала в венах, звенела в ушах, и звон этот проникал в самые дальние клеточки мозга. Я знал, что долго не выдержу. И что дверь моей судьбы, которую мне вздумалось испытывать, медленно закрывается, и собака-поводырь, провожающая нашего брата к Темному Берегу, уже прогуливается где-то поблизости и приветливо машет хвостом.

Наконец я собрал последние силы и волю, закрыл глаза и завыл. Завыл, задрав голову к небу по обычаю предков, испустил протяжный вопль, в котором звучали вызов и отвага. Я – Арап, слышалось в нем. Я – Арап, я умею драться и умирать. И стою здесь, чтобы умереть, убивая.

Потом открыл глаза и увидел, что на ринг вывели нового бойца. И боец этот был Тео.

· 11 · Тео и Арап

Я с трудом узнал его. Ему купировали уши и хвост, он стал более поджарым и мускулистым. Красновато-рыжая шерсть была сбрита, а на груди, на морде, на лапах виднелись недавние шрамы. Но больше всего изменились его глаза: прежде темно-карие, с золотыми искорками, которые, помнится, сводили Дидо с ума, они теперь словно выцвели от всего того, что им пришлось увидеть в последние недели, а их владельцу – пережить, подернулись какой-то белесой изморозью и взирали на мир и на меня так, словно все стало призрачно-бесплотным.

– Тео, – окликнул я его.

На меня безразлично взглянули лишенные всякого выражения глаза.

– Не узнаешь? – не унимался я.

Он не шевельнулся и не издал ни звука, что тоже можно было счесть ответом. И глядел все так же странно. В этом взгляде не было, как ни всматривался я, даже боевого азарта или вызова. Не мелькнуло и узнавания. Стылые и круглые, они смотрели пристально, но – будто из дальней дали и невидяще: не на меня, а сквозь меня, чтобы там, за мной, уставиться в еще большую пустоту. И ничего не скрывалось за этим взглядом.

– Тео, это же я, Арап, – гавкнул я.

Он наконец вышел из этой неподвижности и подошел чуть ближе, обойдя труп французской овчарки, не удостоив его взглядом. Теперь мы были в пяти лапах друг от друга, и никто из людей не держал нас. Тео так и не залаял, не зарычал.

Однако напрягся и подобрался. Я по приметам могу определить, что пес намеревается напасть – и сейчас все они были налицо. Меня пробрал озноб. Тео немного опустил голову и оскалился.

– Я сюда пришел ради тебя, – сказал я. – Ради тебя.

Он как будто не слышал. И не слушал. И внезапно – не издав ни звука, в полном молчании, отчего все это было еще страшней, – кинулся вперед. Оттолкнувшись от земли задними лапами, прыгнул – и налетел на меня с какой-то неслыханной, невесть откуда взявшейся яростью и едва не впился зубами. Я шарахнулся в сторону из последних сил – оставалось их уже мало – и уклонился.

– Эй, дружище, ради бога…