Бог-н-черт

(Максу ужасно захотелось наблевать этому старикану на лысину и устало ввинтиться в асфальт, но та же неустойчивость мешала ему сделать это).

— Я прогнал ее вчера. И если завтра мне будет так же плохо — я подарю ее вам.

— Ну, зачем же так кричать? Вы не знаете женщин — завтра она прибежит целовать Вам руки — Вы будете таскать ее за волосы, а она будет влюбленно шептать: «Спасибо!»

И тут Макс захохотал. Он представил себе Беллу, аристократически скорчившуюся на полу, молящую о любви (в любви он не находил ничего кроме прелестного маленького ротика да аккуратненькой попки — да и они таили в себе неприкрытый садизм), и судорога исказила его лицо. Он сдавленно смеялся (это было большее, на что он способен — я называл это хохотом), а старик задумчиво крутил пальцем у виска, что еще больше смешило Макса (ему казалось, что еще чуть-чуть и весь мир лопнет, как когда-то на спор надутый презерватив). Старик поспешно скрылся, а когда Макс немного пришел в себя и поднял глаза — перед ним стояла Белла…

VII

Белла полулежала на рояле и с наслаждением курила. Макс с окровавленным лицом сидел в кресле (том самом трехногом кресле — я знал каждую царапину на бархатной обивке). Пожравшую дом тишину лихорадило от прерывистого дыхания пианиста, комната плавала в его распухших глазах, а я давно уже знал — мои сказки сожжены — так она любила их. Она нажала кнопку магнитофона, и мой спокойный хриплый голос, глотая слова и не меняя интонации, пытался вклиниться в осточертевшую пустоту: «Когда ты умирал, ты не любил смотреть мне в глаза, не знаю, чего ты боялся больше — смерти или своего отражения в моем неподвижном взгляде. У нас была общая тайна, которую мы скрывали друг от друга. Ты не мог видеть, как бесполезное Распятие в твоем изголовье пожирают похотливые тени. Я курил, а ты рассказывал мне сказки о флорентийском монахе, который пытался сжечь тебя на людной площади и про убаюкивающий огонь, который прожил с тобой много веков, пока ты не предал его воде…» — Белла с силой сбросила магнитофон на пол, он поперхнулся, но мой монотонный монолог продолжал вгрызаться в эти траурные предчувствия, — «и ты остался один. У тебя не было никого, кроме меня, а я ушел ближе. Гунны, проносясь по твоей пустыне, пророчили гибель Риму. Железные соски запихивали в рот младенца — империи. Ты был самым темным кардиналом, самым беспутным курфюрстом, курфюрстом Terra Magnifica, не избравшим ни одного папы, ни одного императора, ты был тем, кем я встретил тебя сегодня — великим авантюристом и нищим учителем. Тебя любила История, и забыли историки. Ты умирал в последний раз, а я курил и слушал, ибо в этом есть я. Я прихожу, чтобы слушать, ты приходил, чтобы делать, остальные просто забегали поболтать в этот мир. Ты так этого и не понял, ты питался вразумить их, лез сквозь пальцы сжатых в кулак войн, вставал между ветрами. А тебя ненавидели больше всех и больше всех о тебе мечтали. Но когда доктора в розовых халатах уносили на носилках твое каннибальское сердце, ты на мое «Memento mori» мог только ответить: «Ветер не прав дважды…»

«Знакомый голос», — в комнату вошел Вийон. Белла спокойно достала пистолет и прицелилась. Макс открыл глаза и улыбнулся. Вийон упал на колени и закрыл лицо руками. Я не выдержал и сказал: «Стреляй!» Белла нажала на курок…

VIII