Бог Света

— О, человек многих тел, — вскричал Тарака, — неужели тебе жалко оставить меня на несколько дней в этом теле? Это ведь не то тело, в котором ты родился, и ты тоже занял его на время. Почему ты думаешь, что мое прикосновение замарает его? В один прекрасный день ты возьмешь себе другое тело, нетронутое мной. Почему же ты рассматриваешь мое присутствие как скверну, как болезнь? Не потому ли, что в тебе самом есть нечто похожее на меня? Не потому ли, что ты тоже познал наслаждение на манер Ракши, испытывал удовольствие от причиняемой тобой боли? То, что ты выбирал, ты выбирал по своей воле. Не потому ли? Потому что ты тоже знаешь эти вещи и желаешь их, но носишь человеческое проклятие, называемое виной, грехом? Если так, я смеюсь над твоей слабостью, Связывающий! И я все равно возьму верх над тобой!

— Как раз потому, что я есть я, демон, — сказал Сиддхарта, швыряя ему обратно энергию, — потому что я человек, который время от времени стремится к чему-то большему, чем брюхо и фаллус. Я не святой буддист, как обо мне думают, и не герой легенд. Я человек, познавший страх и время от времени чувствующий свою вину. Но главным образом, я человек, который должен сделать свое дело, и ты сейчас загораживаешь мне путь. Но ты унаследовал мое проклятие независимо от того, буду ли я победителем или побежденным. Твоя судьба, Тарака, уже изменена. Это проклятие Будды — ты никогда не будешь таким, как был.

И весь этот день они простояли на балконе в промокшей от пота одежде. Они стояли, как статуя, пока солнце не ушло с Неба и золотой след не разделил чашу ночи. Над садовой стеной поднялась луна, потом к ней присоединилась другая.

— Что это за проклятие Будды? — спрашивал Тарака снова и снова.

Но Сиддхарта не отвечал.

Он разбил последнюю стену, и они фехтовали теперь энергией, как залпами сверкающих стрел.

Из далекого храма пришел монотонный бой барабанов, каркали садовые существа, кричали птицы, рой насекомых опускался на Сиддхарту, питался и улетал прочь.

Затем, как град звезд, прилетели на крыльях ночи освобожденные из Адского Колодца и выпущенные в мир другие демоны.

Они пришли на зов Тараки, чтобы добавить к его силе свою.

Тарака стал как бы смерчем, прибоем, штормом молний.

Сиддхарта чувствовал, что его сметает титаническая лавина, раздавливает, сваливает сверху…

Последнее, что он сознавал, — это смех в его горле.

Скоро ли он пришел в себя — он не знал. На этот раз дело шло медленно, и, когда он проснулся, слугами во дворце были демоны.

Когда с него спали последние оковы умственной усталости, вокруг него творилось нечто странное.

Гротескные пирушки продолжались. Они устраивались в башнях, где демоны оживляли тела своих жертв и занимали их. Творились темные чудеса, вроде рощи Изогнутых деревьев, растущих на мраморных плитах тронного зала, — рощи, где люди спали без пробуждения и кричали, когда старые кошмары уступали место новым. Но во дворце появились и другие странности.

Тарака больше не веселился.

— Что это за проклятие Будды? — спросил он снова, когда почувствовал, что присутствие Сиддхарты- снова давит на него. Сиддхарта не ответил.

— Я чувствую, — продолжал Тарака, — что скоро отдам тебе обратно твое тело. Я устал от этого многоборья, от этого дворца. Мне все надоело, и я думаю, что близок день, когда мы начнем войну с Небом. Что ты на это скажешь, Связывающий? Я же говорил, что сдержу слово.

Сиддхарта молчал.

— Моя радость уменьшается с каждым днем. Ты знаешь, почему это, Сиддхарта? Не скажешь ли, почему ко мне приходят странные ощущения, угнетают меня в самые сильные моменты, ослабляют меня и отталкивают 104 прочь, как раз тогда, когда я мог бы ликовать, мог быть полон радости? Это и есть проклятие Будды?

— Да, — сказал Сиддхарта.

— Тогда сними свое проклятие, Сиддхарта, и я уйду в тот же день. Я отдам тебе обратно твою плотскую одежду. Я снова жажду холода, чистого ветра высот! Ты освободишь меня сейчас?

— Слишком поздно, глава Ракшасов. Ты сам навлек на себя это.

— Что именно? Как ты связал меня на этот раз?

— Помнишь, когда мы стояли на балконе, ты насмехался надо мной? Ты говорил, что я тоже получал удовольствие от зла, которое ты делал. Ты был прав, потому что все люди имеют в себе и темное, и светлое одновременно. У человека множество частей: он не чистое, яркое пламя, каким был когда-то ты. Его разум часто воюет с эмоциями, а его воля — с желаниями. Его идеалы отличаются от его окружения, и если он следует им, он глубоко осознает утрату старого; но если он не следует этим идеалам, он ощущает боль, отказавшись от новой, благородной мечты. Что бы он ни делал, все представляет собой одновременно выигрыш и потерю, приход и уход. И он всегда скорбит об ушедшем и в какой-то мере боится нового. Разум противится традиции. Эмоции противятся ограничениям, которые накладывают на человека окружающие его люди. И всегда из этих разногласий встает то, что ты в насмешку назвал проклятием человека — грех, вина!