Богач, бедняк

– Вчера я получила письмо от Билли, и мне не понравилось настроение, с которым оно написано. Вроде бы ничего особенного в письме нет, ни к чему не придерешься, но Билли ведь вообще такой: никогда не скажет прямо, что его беспокоит. И все же у меня возникло ощущение, что Билли в отчаянии. Не мог бы ты выкроить время и съездить к нему, выяснить, в чем дело?

Рудольф замялся. Едва ли племянник благоволит к нему настолько, чтобы откровенно в чем-то признаться. Как бы своим визитом в школу не сделать только хуже.

– Конечно, я съезжу, если ты этого хочешь. Но ты не считаешь, что было бы лучше, если бы поехал его отец?

– Нет. Он все только испортит. Скажет что-нибудь не то.

Раздался звонок в дверь.

– Подожди еще минутку, – попросил Рудольф. – Кто-то пришел. – И поспешил к двери. – Я говорю по телефону, – сказал он вошедшей Джин и снова взял трубку. – Да, Гретхен, – сказал он, намеренно употребив ее имя, чтобы Джин знала, что он разговаривает с сестрой. – Я, пожалуй, сделаю так: завтра с утра съезжу к нему, поведу куда-нибудь пообедать и попробую во всем разобраться.

– Мне очень неприятно тебя беспокоить, – сказала Гретхен, – но письмо такое… такое мрачное.

– Наверняка какие-нибудь пустяки. Может, он просто занял только второе место на соревнованиях, или завалил экзамен по алгебре, или еще что-нибудь в этом роде. Ты знаешь, как это бывает у ребят.

– Да, но не у Билли, – ответила Гретхен. – Я говорю тебе, он в отчаянии. – Чувствовалось, что она едва сдерживает слезы.

– Хорошо, я позвоню тебе завтра вечером, после того как повидаюсь с ним, – пообещал Рудольф. – Ты будешь дома?

– Да, буду.

Он медленно повесил трубку и представил себе, как сестра ждет телефонного звонка в пустом доме, разбирая бумаги покойного мужа. Он тряхнул головой. Об этом подумаем завтра. И улыбнулся Джин, которая скромно сидела на деревянном стуле. На ногах у нее были красные шерстяные чулки и мокасины. Гладко зачесанные волосы, перехваченные на затылке черной бархоткой, свободно свисали вдоль спины. Лицо ее, как всегда, казалось тщательно вымытым, и все в ней напоминало школьницу. Хрупкое тело утопало в просторном спортивном пальто из верблюжьей шерсти. Джин было двадцать четыре года, но в такие минуты, как сейчас, ей нельзя было дать больше шестнадцати. Она пришла прямо с работы, и на полу возле двери лежали небрежно брошенные ею фотоаппараты и сумка с пленками и объективами.

– У тебя такой вид, что мне хочется предложить тебе стакан молока и печенье, – улыбнулся Рудольф.

– Можешь предложить мне что-нибудь покрепче. Я на ногах с семи утра, и все время на улице. Только не слишком много воды.

Он подошел к ней и поцеловал в лоб. Она наградила его улыбкой. «Ох уж эти девушки», – подумал он и пошел на кухню за водой.

Потягивая бурбон, Джин проглядывала в «Санди таймс» список картинных галерей. Когда Рудольф бывал свободен в субботу, они обычно ходили по музеям. Она была «вольным» фотографом и часто выполняла заказы журналов по искусству и издателей каталогов.

– Надень туфли поудобнее, – сказала она. – Нам сегодня предстоит много ходить. – Для ее роста у нее был на удивление низкий, слегка хрипловатый голос.

– За тобой – на край света, – шутливо ответил он.

Они уже выходили, когда снова зазвонил телефон.

– Пусть звонит, – сказал он. – Пошли отсюда.

Она остановилась в дверях.

– Ты хочешь сказать, что можешь слышать телефонный звонок и не подходить к аппарату?

– Безусловно, могу.

– А я вот не могу. Что, если мне хотят сообщить что-то совершенно чудесное? Подойди к телефону. Тебе это не даст покоя, если ты не подойдешь.

– Нет, не стану подходить.

– Ну, тогда это не даст мне покоя. Я подойду. – И она шагнула в комнату.

– Ладно-ладно. – Рудольф опередил ее и взял трубку. Звонила мать из Уитби. По тому, каким тоном она произнесла его имя, он понял, что ничего чудесного она ему не сообщит.

– Рудольф, я не хочу портить тебе выходной. – Мэри была убеждена, что он ездил в Нью-Йорк только ради тайных порочных развлечений. – Но отопление не работает, я замерзаю и погибаю в этой продуваемой насквозь развалине.

Три года назад Рудольф купил на окраине Уитби отличный фермерский дом восемнадцатого века с уютными низкими потолками, но мать называла его не иначе как «этот старый темный погреб» или «эта продуваемая насквозь развалина».

– А Марта не может тут помочь? – спросил Рудольф.

Прислуга Марта жила вместе с ними, вела хозяйство, готовила и ухаживала за матерью; Рудольф понимал, что за такую работу он ей должен бы платить гораздо больше.

– Марта! – возмущенно фыркнула мать. – Я готова уволить ее сию же минуту.

– Мам…

– Да-да. Когда я велела ей спуститься в котельную и посмотреть, что случилось, она отказалась наотрез. – Голос матери поднялся на пол-октавы. – Она, видите ли, боится подвалов! Вместо этого она посоветовала мне надеть свитер. Будь ты с ней построже, она не позволяла бы себе давать мне советы, уверяю тебя. Сама-то она так растолстела на наших харчах, что не замерзнет и на Северном полюсе. Когда вернешься домой, если вообще соизволишь вернуться, умоляю тебя, поговори с этой женщиной.