Богач, бедняк. Нищий, вор

Она уже рассказала Рудольфу о том, что перед приездом в Антиб навестила Билли в Брюсселе, и Рудольф знал, что скрывалось за этой усмешкой. Билли, отбывавший военную службу вдали от всех опасностей, сидел за пишущей машинкой в армейской канцелярии. Он, как сказала Гретхен, стал циником, напрочь лишился честолюбия, ни к чему не стремился и просто отбывал срок, высмеивая всех и вся на свете, включая собственную мать. Его не интересовали сокровища Старого Света, он путался с разными глупыми девчонками в Брюсселе и Париже, курил марихуану, а теперь, может, уже перешел на более сильные наркотики, рискуя попасть в тюрьму — что, впрочем, было ему так же безразлично, как и исключение из университета. К матери он относился по-прежнему очень холодно. Во время их последнего ужина, когда в конце концов они заговорили об Эвансе Кинселле, Билли пришел в ярость. «Я знаю все о людях вашего возраста, — заявил он. — У вас якобы высокие идеалы, вы восторгаетесь книгами, пьесами и политиками, которые вызывают у моего поколения только хохот. Вы болтаете о спасении мира, молитесь то на одного бездарного художника, то на другого — и все ради того, чтобы казалось, будто вы еще молоды, чтобы создать впечатление, будто нацистам только что дали отпор и где-то совсем рядом — за углом, в следующем баре или в следующей постели — вас ждет “прекрасный новый мир”».

«В какой-то мере он, наверное, прав, — говорила Гретхен Рудольфу. — Он жесток, но прав, утверждая, что миром правит лицемерие. Ты ведь знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Когда настал критический момент, я же не сказала сыну “иди в тюрьму” или “дезертируй”. Я просто позвонила моему влиятельному брату и спасла шкуру моего сына; пусть другие матери убеждают своих сыновей садиться в тюрьму, или дезертировать, или устраивать марши к Пентагону, или отправляться за смертью в джунгли. Я подписалась под последней петицией — хватит».

Рудольф ничего не мог на это сказать. Он был ее сообщником, обвинения Билли относились в равной степени к ним обоим.

Неделя на море оказалась такой целительной, а свадьба такой веселой и внушавшей надежды, что он хотел сознательно выбросить из головы все другие мысли. Но, наблюдая за стоявшим у штурвала загорелым и проворным Уэсли, они с сестрой неизбежно возвращались к судьбе Билли.

— Посмотри на него, — сказала Гретхен, кивая на Уэсли. — Мать — проститутка. Отец проучился всего два года в средней школе, не открыл с тех пор ни одной книги, терпел побои, преследования, унижения; с шестнадцати лет жил среди подонков. Но когда решил, что пришло время, забрал своего сына, увез его в другую страну, заставил выучить чужой язык и ввел в среду грубых, неотесанных людей, едва умеющих читать и писать. В том возрасте, когда Билли еще просил по субботам два доллара на кино, сын Тома уже работал. Что же касается прелестей семейной жизни… — Гретхен засмеялась. — Каюта парня отделена лишь тонкой перегородкой от каюты английской крестьянки, любовницы его отца, зачавшей во грехе. И что же? Парень пышет здоровьем, работает на славу, вежлив. И он так предан своему отцу, что Тому даже не приходится повышать на него голос. Ему достаточно просто указать, и мальчик тут же беспрекословно все выполняет… Черт возьми, по-моему, пора переписать заново все книги о воспитании детей! И уж конечно, этому парню нечего бояться, что какая-нибудь призывная комиссия отправит его во Вьетнам. Его отец не допустит этого. Вот что я тебе скажу, Руди. На твоем месте, как только Инид подрастет и сможет ходить по яхте без риска свалиться за борт, я бы прислала ее сюда, к Тому, на воспитание… Господи, я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь выпила. Наверняка у Тома где-нибудь припрятана бутылка на этом судне, где царит Союз христианок-трезвенниц.

— Вполне вероятно, — сказал Рудольф. — Я спрошу его.

Он встал и пошел вперед. Темнело, и Уэсли включал ходовые огни. Он улыбнулся Рудольфу.

— Наш старик, по-моему, переволновался, — заметил Уэсли. — Даже не приходил, чтобы проверить, как я веду яхту — не врежусь ли в Альпы.

— Свадьбы ведь бывают не каждый день.

— Конечно, нет. И счастье папы, что это так. Он бы этого не выдержал.

Рудольф прошел через кают-компанию в камбуз. Дуайер мыл в раковине салат, а Кейт, уже в обычной корабельной робе, поливала жиром кусок мяса в духовке.

— Кейт, — сказал Рудольф, — у Тома на всякий случай не припрятана где-нибудь бутылка?

Кейт закрыла духовку, выпрямилась и тревожно взглянула на Дуайера.

— Он дал вам слово, что, пока вы с нами, мы пить не будем.

— Не беспокойся, — сказал Рудольф. — Джин с малышкой в каюте. Это для меня и Гретхен. Мы с ней сидим на палубе, а уже становится довольно прохладно.

— Кролик, — Кейт повернулась к Дуайеру, — сходи принеси.

Дуайер пошел к себе в каюту и вскоре вернулся с бутылкой джина. Рудольф налил джин в два стакана и добавил немного тоника. Затем поднялся на палубу и протянул сестре стакан.

— Терпеть не могу джин с тоником.

— Если Джин выйдет на палубу, мы можем сделать вид, что это просто тоник. Он отбивает запах джина.

— Надейся, надейся.