Богач и его актер

Любопытно, что Сигрид вообще не заводила разговора о наследстве. Она успела на похороны отца, приехав даже за день. И прежде всего устроила Хансу небольшой скандал, попеняв, что тот не дал ей телеграмму, так что о смерти горячо любимого папочки ей пришлось узнать из газет.

– А почем я знал, где ты? Ты что, мне оставила адрес? – говорил он. Он был очень суров. – Куда мне было посылать телеграмму?

Вместо ответа Сигрид пожала плечами:

– Ну ладно, хватит выяснять отношения, – и пошла к дверям.

– Наши отношения давно выяснены, – вслед ей бросил Ханс. – Мы с тобой брат и сестра. Но только я ответственный и заботливый брат, я управляю делами всей нашей семьи, всем нашим семейным капиталом и семейным предприятием, а ты – несчастная раздолбайка!

Сигрид дернулась и обернулась.

Она стояла в дверном проеме, свет из окна падал прямо на нее, и Ханс с ужасом видел, что фигура у нее заметно оплыла, а лицо совсем не такое красивое и свежее, как раньше. Оно и понятно. Ему было тридцать восемь, а ей пока еще тридцать семь. Но все равно, тридцать семь – страшное дело. Моцарт, Байрон, Рафаэль и Ван Гог, а также русский поэт Пушкин умерли в тридцать семь лет. Прожив мощные, полнокровные и осмысленные жизни, а эта говнюха – вот прямо такими словами думал Ханс – к своим тридцати семи годам не смогла ровно ничего. Ни замуж выйти и ребенка родить, ни основать благотворительное общество имени какой-нибудь святой Клары, ни написать акварель, ни сочинить стишок, ни просто стать заботливой дочерью, наследницей своих прекрасных, добрых и щедрых родителей. Успела только пожухнуть и разжиреть.

Ханс почувствовал брезгливость.

Особенно ужасным было воспоминание о том разговоре десятилетней давности. Когда она лезла к нему под одеяло и показывала голые сиськи. И еще имела наглость утверждать, что у нее с ним что-то было, когда он был совсем пьян. «Аки дщерь Лотова». Вранье это все. Тем более что дщери Лотовы не занимались французской любовью. Да, она предъявляла какие-то доказательства в виде знакомства с расположением у него родинок, но это на самом деле смешно: маленькими они купались голенькие в озере, и Сигрид вполне могла запомнить, что у него там в районе пиписьки. Лгунья и аферистка. Хотя нет, благородное слово «аферистка» ей, конечно же, не подходит. Его самого называли аферистом за то, как решительно и хитро он действовал на рынке солдатского обмундирования, а также оружия и боеприпасов. Вообще, аферист – это состояние души. А эта – просто не пойми кто. И как она могла появиться в нашей семье?! Он думал о сестре с растущей неприязнью.

– Значит, вот как. – Сигрид стояла в дверном проеме, опершись одной рукой о притолоку, а другую засунув за поясок, повязанный поверх блузки, словно бы нарочно показывая брату свою старость и некрасивость. – Значит, раздолбайка?

– Мерзкая раздолбайка, – холодно уточнил Ханс. – Бывают, сестричка моя, раздолбайки хорошие, веселые, которые держатся в рамках. Ну устроила дебош на полянке, бегала голышом вокруг барбекю. Ну завела роман с женатым сыном министра или что-то еще вот так, мило, элегантно и внутри нашего круга. А ты как будто нарочно, как будто нарочно, – в отчаянии повторил Ханс, – решила наплевать на нашу семью, на наши традиции, на все, что для тебя сделали отец и мать. О себе я и не говорю. Я просто старался тебя любить, а мать с отцом тратили на тебя время, деньги, немереные какие-то деньги и, главное, душевные силы.

– То есть они хотели меня купить! – воскликнула Сигрид.

– Ой, как ты мне надоела, ой, сколько раз я это слышал, – с тоской в голосе ответил Ханс. – Вот скажи мне на прощание…

– Почему же на прощание? – тут же придралась Сигрид.

– Да потому что я знаю, что ты через два дня после похорон опять куда-то умчишься.

– А вот и нет, а вот и нет, а вот и не умчусь! – сказала Сигрид этаким девчачьим голоском. – Я навсегда вернулась под кров отчего дома. Ты не рад, братик?

– Врешь! – заорал Ханс. – Врешь, мерзавка!

И неизвестно почему – он сам потом в этом каялся – быстро шагнул к ней и дал ей пощечину.

Он больно ее стукнул. У нее чуть-чуть вспухла губа, она сглотнула слюну с привкусом крови. Из глаз у нее выкатились слезы, по одной из каждого. Ханс стоял рядом, не зная, что делать. Треснуть ее еще раз как следует, как пьяный рыбак бьет свою изменницу-жену? Или обнять, приласкать, попросить прощения?

Конечно, надо было обнять.

Ханс пошевелил губами, словно желая прошептать то ли «прости», то ли «ну ладно», и уже было протянул к ней руки, уже едва прикоснулся к ее плечу, как вдруг увидел, что она вся вспыхнула, и часто задышала, и шагнула к нему навстречу, чтобы обняться с ним, чтобы прижаться к нему своей толстой грудью, и он тут же сделал шаг назад и сказал:

– Я дал тебе пощечину и ни капельки в этом не раскаиваюсь.

– Тогда знай, – выкрикнула Сигрид, – что это ты меня выгнал! Я хотела остаться, а ты обозвал меня мерзавкой и ударил по лицу. Как я могу оставаться здесь?