Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Ксении Павловне только поздно вечером удалось попасть в поезд. Гражданскому русскому населению немцы запрещали передвигаться по железной дороге, но через станцию проходили эшелоны с румынскими войсками, а те были вроде подобрее, и за небольшую плату принимали пассажиров. К румынскому эшелону, до отказа заполненному крикливыми, оборванными солдатами, был прицеплен больной вагон, отправляемый для ремонта. В этот вагон, вместе с другими, попала и Ксения Павловна. В купе она взобралась на вторую полку. Кроме нее, здесь было еще двое, вернее трое, так как у молодой учительницы, которую Ксения Павловна часто видывала в городке, был полугодовалый ребенок. Под Ксенией Павловной, на нижней полке, место досталось совсем юной девушке с задорным свежим личиком. Через минуту Ксения Павловна уже знала, что девушку зовут Валей, она окончила школу-десятилетку, ездила навестить сестру, а теперь возвращается к родителям.

«Мы просто роскошно поедем», — щебетала она, расстилая одеяло на своей полке. — «В таком роскошном купе и только трое, да еще этот карапуз, который не может же за человека считаться. Страшно глупо, что румыны не пустили всех, кто хотел ехать, но они ведь страшно глупые».

Девушка любила употреблять слова глупо, глупые, страшно.

Учительница на своей полке внизу приготовилась кормить ребенка. Попросив девушку постоять у двери, она расстегнула кофточку. Запахло теплым молоком.

«Оттягивать надо, молоко-то», — сказала Ксения Павловна, заметив, что грудь женщины напружена и вздулась.

«Я оттягиваю, тетушка», — сказала учительница, приглаживая ладонью волосики ребенка, редкие и шелковистые. — «То есть, не я, а муж».

Учительница застыдилась, смолкла.

Заскрипев тормозами, поезд тронулся. Как только он отошел от платформы хоть и плохо, но всё же освещенной фонарями, в вагон вползла темнота. Учительница уложила маленького и легла сама. Валя, положив голые локти на полку Ксении Павловны, щебетала:

«Представьте себе, ведь это же ужасно глупо. Кончила десятилетку, а учиться дальше не могу, университет закрыт. Я хочу на врача учиться. Ужасная это глупость — война, вся жизнь глупо нарушена».

Ксения Павловна лежала тихо. Ее тяготила коробка, которую она везла. Никифоров сам к ней эту коробку прикрепил ремнями, а в косу вплел медный гвоздь. Приказывал к косе даже не прикасаться, держать ее закрученной вокруг головы, как всегда она это делает. Всё это — притороченную к ней коробку, карандаш в косе и какие-то белые ремни — она должна доставить Марку. Сама вызвалась отвезти, Марию повидать надеялась. Крепко спаялись две женщины, и трудно было Ксении Павловне без Марии. Поехала она в вере, что там, где Марк, там и Мария. Другую белую коробку Никифоров повез с собой. Если им с Абдуллой не удастся добраться до Марка, то Марк от Ксении Павловны всё же получит то, что ждет.

Ксения Павловна начала было забываться сном. Путь недалекий, но поезд будет ползти до Рыльска часа четыре — время такое. Перед нею — знакомое лицо. Тонкое, измученное страданием. Сначала Ксении Павловне кажется, что это лицо Марии, когда она впервые вошла к ней в дом, но потом она видит, что нет, не Мария это. Теперь Ксения Павловна припомнила. Это Богоматерь, перед которой она сегодня, по пути на станцию, помолилась. Та самая, на куске фанеры. С полосой крови человеческой на лице.

В полусне Ксении Павловне представлялось, что Богоматерь пристально глядит на нее и в ее расширенных глазах читается предупреждение, приказ: Проснись!

Стряхнула с себя дремоту и услышала — шаги в коридоре вагона. Позванивали шпоры, доносился хриплый хохот. Ксения Павловна потянулась рукой к сердцу, бешено заколотившемуся предчувствием близкой беды, но рука уперлась в грубую железную коробку, пристегнутую к ней. Приподнявшись на локтях, она ждала, а шаги и хохот приближались. Доносились женские выкрики из соседних купе. Снизу напуганный голос Вали:

«Маменька, что это?»

Открылась дверь, несколько фонариков зашарили по полкам, задержались на миг на спящем ребенке и на матери, на Вале, поднявшей к лицу руки, на Ксении Павловне, прижавшейся к стенке. Один из вошедших что-то сказал, опять раздался хохот. А из соседнего купе доносились женские крики.

«Ну-с, милые дамы, принимайте гостей», — раздался от двери голос, выговаривающий русские слова слишком старательно, чтобы он мог принадлежать русскому. Дверь закрылась, в купе остались трое, остальные ушли дальше по коридору. Испуганно вскрикнула учительница, на которую легла чья-то рука, шипящий голос румына:

«Тихо, моя красавица, не нужно шуметь…»

Билась в чьих-то руках Валя. «Это же ужасно глупо! Что вы делаете?» — кричала она.

Ксения Павловна отталкивала потные руки третьего румына, который старался взобраться к ней на полку.

«Господи, Господи, да что же это», — плакала она. — «Старуха же я, старуха!»

Купе теперь было полно винным перегаром. Румыны зверели, и уже били неподатливых женщин. Громко плакала Валя, отрывая от себя руки румына. Вдруг что-то случилось. Снаружи возникла стрельба. Румын, как ветром выдуло из купе. Это партизаны обстреляли эшелон.