Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Амур самая величественная из рек, какие дано познать человеку. Рейн, Дунай, даже Днепр, даже Волга — просто реки, Амур же — Его Величество Река. От монгол понесла она свое имя, а по-монгольски амур не любовь, а величавое спокойствие, безграничная мощь. Пустынны берега реки. Царствует на них первозданный хаос. Нехоженая земля оберегает свою девственность лютыми морозами, непроходимыми топями, хищным таёжным зверем.

Марк, сидя в кабине грузовика, мысленно прочерчивал путь каравана к тому месту, где строительная фантазия Виноградова назначила быть Большому Городу. Невдалеке от Татарского пролива деревушка Терпское. «Здесь будет город заложон!» Восточный форпост военной индустрии. Река — единственный путь. Тяжелый, малоизведанный и опасный, но единственный. С берега посмотришь — ледяная гладь, никаких препятствий на ней, знай, двигайся! На лед вступишь — вовсе не гладь, легко не пройдешь. Снежный сухой наст под ногами расползается, а под ним — лед острыми, режущими кромками к небу повернулся, грозит: не тронь меня, а то покалечу! Человеку налегке двигаться можно, приспособится, а ведь в нашем случае совсем о другом, речь идет — о караване, который семь сотен людей везет, немалые грузы, горючее в бочках. Тут не поскачешь — спасибо, если три-четыре километра за час одолеешь. Аэросани незаменимыми поводырями были, без них автомобилям и с места не сдвинуться бы. Снежный наст, что песок глубокий, в нем автомобилю увязнуть — плевое дело. А аэросани шли. Своими широкими лыжами-ползунами они в снегу две колеи прокладывали, а по ним автомобили с рычанием ползли, и водители на рулевых баранках со всей силой играли, чтоб из колеи не выбиться.

Изредка караван замирал на льду, люди на берег высыпали. На кострах консервы разогреют, чай вскипятят, а там, смотришь, уже приказ от головы колонны идет: всем по местам! И опять ползла черная гусеница, потрясая таежный мир моторным грохотом.

«Надо безостановочно двигаться!» — твердил Смирнов Марку. — «Остановка в таком пути отдыха не дает».

К концу второго дня пути механики и водители были уже похожи на мучеников. Их по двое на каждую машину и сани, но отдых им не выпадает. Нет-нет, да и вспыхивала позади колонны зеленая ракета, пущенная вверх Марком. С какой-нибудь из машин случилась авария, требовалась подмога. Водители, матерясь, устремлялись к хвосту каравана, толпой набрасывались на остановившуюся машину, и делали это с таким ожесточением, словно хотели напугать закапризничавший мотор. И странная вещь: автомобиль снова обретал свою машинную жизнь, а механики и водители уходили вперед. На их руках кровавые царапины и бледные пятна морозных ожогов. Страшно кусач накаленный морозом металл.

Молчалив, угрюм был транспорт Смирнова. Теперь не пели в нем песен, даже словами перебрасывались скупо. Семьсот ребят, едущих авангардом, забивались поглубже в кузова, с тоской всматривались в медленно движущиеся берега. Страшны они для новичков, впервые попавших в дикую окраинную землю. Здесь власть человека ничтожна, власть же стихии безгранична.

Марк с сомнением приглядывался к ребятам, замечал: отчаяние ими овладевает. Собрали их со всей страны. Украинцы здесь и волжане, москвичи и уральцы, беломорцы и кубанцы. Даже узбеки из теплого Туркестана, даже калмык из степи, даже осетин с гор — все тут есть. Выстоят ли они встречу с этой землей?

Тайга взирала на крошечных людей, посмевших нарушить вечную тишину; взирала так, словно раздумывала, чем наказать их. Ночью вселенская могучая пустота становилась особенно страшной. Темнота скрадывала берега. Фары автомобилей и аэросаней слали желтые золотистые снопы в ночь, но они не пробивали черную пустоту. Автомобильные огни боролись с ней, но отчаяние безнадежности было в их борьбе. Марк ощущал эту безнадежность, росла в нем тревога. Тревога за Колибри? Да и за нее, но и за всех тех, кто в темную ночь пробивал себе путь автомобильными огнями. Он как бы чувствовал дыхание ребят, едущих с караваном, отличал в нем нарастающий страх. Днем этот с трах сквозил в глазах, в растерянной покорности, с какой выполнялись приказы, ночью же невидимо повисал над караваном.

Ночью грузовиком с походной мастерской правил механик Таманов — молчаливый, угрюмый, похожий на медведя, в неположенное время покинувшего берлогу. Иногда процедит сквозь зубы невнятное ругательство и потом опять надолго замолчит. Молчал он не только по свойственной ему нелюбви к многословию, но еще и потому, что разговаривать ему было трудно. Язык распух и с трудом вмещался во рту. Ему много приходилось воевать с закапризничавшими моторами. Видел Марк, с какой отчаянной решимостью нагибался он, чтобы продуть трубку бензопровода. После этого на трубке оставались кусочки кожи с губ Таманова.