Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Сдержан был Смирнов, но из каждого написанного им слова на Марка тревога шла. К записке приложил Смирнов свои карандашные рисунки — любит он рисовать, и когда думал, то часто его думы в рисунки переходили. На них — оборванные, страшные люди, похожие на привидения. Но на одном людей нет. Опушка тайги, небольшие холмики под снегом. Они тянутся правильным рядом. На обороте этого рисунка Смирнов написал несколько слов: «Первое наше строительство. Кладбище». Чуть ниже стоит цифра сорок восемь. Что она обозначает? Хотел Смирнов сказать, что умерло сорок восемь человек? Или это случайная цифра? Может быть, он нумерует свои рисунки? Но тогда почему на других нет номеров?

Буран кончился внезапно, как внезапно начался. Ночью Марк проснулся, прислушался. Тишина. В наступившие тихие дни Марк старался обогнать весну — придет, все пути к Терпскому отрежет. Ослабнет мерзлая корка на болотах, не протащит тогда нарты. Позже разольются таежные речки, тогда не то, что обозу, а даже человеку налегке через тайгу не пройти.

Но весна не дремала. Уже шли Марк и Айя не в малицах, а в коротких куртках, малицы за спиной несли. Днем начинало пригревать солнце, и снег на полянах и опушках становился пористым, рыхлым. Деревья были еще голые, но в них уже бурлила жизнь, и не к земле они клонили теперь ветви, а к небу тянули.

Однажды утром посмотрел Айя на бледно-голубое невысокое небо, проследил глазами полет птиц, приложил ухо к сосне, прислушиваясь к забродившим сокам, потом повернулся к Марку и сказал:

«Всё! Нет зимы. Солнце идет».

Пришли они в стойбище, отправили обоз, а через день он вернулся — не пройти к Амуру. Тайга воду вверх послала, лед на реках чистым стал, текучими ручейками снежный наст уходит.

«Может быть человек дойдет?» — спросил Марк.

Нанайцы сказали — нет! Ни человек, ни зверь через тайгу не пройдет.

«Жди!» — сказал Айя. — «Если к Терпскому хочешь — долго будешь ждать. В обратную сторону пойдешь — меньше ждать. Через горы дорога. Там железный конь бегает».

Старый Айя и Марк в меховом чуме жили, нанайцы для них поставили. Целыми днями лежал Марк на груде оленьих кож и медвежьих шкур, и опять целыми днями пел Айя свои песни. Каждое утро они шли к недалекому болоту, к речке безымянной, на сопку поднимались. Не было пути с островка, на котором стоял их чум в окружении шести других нанайских чумов: ждать нужно! Мысли о Колибри вернулись. Волновали Марка.

Однажды утром, когда поднялись на сопку, Айя поскреб пальцами подбородок, прищуренными глазами обвел горизонт и вдруг сказал:

«Чумы с колесами по Амуру плывут».

Так Айя называл пароходы и дома. Но откуда он может знать, что суда уже поплыли по реке? До Амура много сотен верст — болотных, таежных, тяжких — как может он знать что там, за этими длинными верстами? Посмотрел Марк вокруг — деревья почки на ветви нагоняют, трава на солнечной стороне сопки из земли рвется, небо солнцем полно — увидел всё это и поверил: идут пароходы по Амуру. Значит, испытание у Терпского кончилось. Впервые за много-много дней улыбнулся он. Но улыбка, не успев зародиться, погасла. Колибри, что с ней? Надо спешить. Словно разгадав его мысли, Айя сказал:

«Через три деня и ночь мы пойдем, Марк. Проси шамана, духов пусть на помощь шлет. Шесть деней пройдет, за горами будем. Еще пять деней — ты к железному коню выйдешь».

Айя ходил к шаману просить помощи духов.

Через три дня они ушли из стойбища. Шесть раз поднималось и шесть раз опускалось солнце, а поднявшись в седьмой раз, застало оно их стоящими на берегу неширокой реки, глухо шелестящей в каменных берегах. Здесь они набрели на потухший костер. Айя запустил в золу свою коричневую руку, сказал:

«Тепло. Ночевал кто-то».

Потом снял с куста клок шерсти:

«Собака с ним. Черная».

Айя прошел несколько шагов в одну, несколько шагов в другую сторону и, вернувшись, сказал, махнув рукой вдоль реки:

«Туда пошел. Один он и собака. Догонишь, вместе пойдете. Вдвоем лучше».

«Почему тебе не пойти со мной, Айя? Пойдем, гостем моим будешь. В чуме с колесами к Терпскому поплывешь», — сказал Марк.

Старик кивал головой, смеялся:

«Нет, в тайге останусь. Не любит Айя больших каменных чумов. Оленей нет, белку негде промышлять. Таныло ждет. Жёнка ждет. Оставайся с нами, Марк. У нас хорошо. Тайга. Белку будем стрелять. Женим тебя. Нанайцы маленькие будут».

Старик радостно смеялся, словно хотел дать Марку понять, как действительно хорошо то, что он ему предлагает. Марк смотрел на высохшего Айю — на его сероватую бородку, нос, спешащий вдогонку за разбегающимися скулами, слезящиеся глаза — и думал, что Айя неотделим от этих диких мест. Конечно же, он никуда не уйдет. Вернется в стойбище, будет сидеть в чуме, петь свои песни, да так и настигнет его спокойная смерть, которая для него всего лишь переход от костра людей, к костру, у которого пляшут и поют духи.

«Оставайся, Марк. Помогать Таныло будешь. Начальником будешь».

Но как Марк знал, что не пойдет с ним старый Айя, так Айя знал, что не останется Марк в тайге. Разным мирам принадлежат они. Оборвав смех, Айя сказал: