Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Дед Игнат уложил в котомку котелок, остатки мороженого мяса, спички. Таныло говорил с сыном на своем языке, а Марк дописывал письмо Смирнову. Писал ему, что не может уйти назад. Если в Хабаровске решат послать новый транспорт с людьми, как он воспрепятствует этому? Всё, что он мог бы сказать, скажет Виноградов. Здесь же он принесет хоть какую-то пользу. Останется с нанайцами. Найдет связь с другими стойбищами. Всё продовольствие, какое может дать тайга, будет посылать на берег. Марк просил Смирнова написать Виноградову. Пусть тот побывает у Вавилова и Баенко, передаст им его письмо. Писал, что они поймут, что он, как коммунист, не мог поступить иначе.

Чертя по снегу прикладом огромного ружья, дед Игнат ушел в обратный путь. В противоположную сторону двинулись трое. Как только стали на лыжи, неуклюжие Таныло и Урен обрели способность двигаться с удивительной ловкостью и быстротой. Они то и дело останавливались и молча поджидали Марка, отстающего от них.

Прошло дней десять. Подземный город у Терпского бедовал, люди от холода под землей, как кроты, прятались. Пустынно на берегу, и трудно было поверить, что здесь обитают сотни людей. Попривыкли они к норам; без особой нужды не вылезали из них. Изредка пробежит в дыму человек и исчезнет, нырнув под землю, да в обед потянутся к избе, в которой устроили кухню, а кончится раздача обеда — опять безлюдно.

В штабной яме всегда кто-нибудь был. Черная борода Смирнова теперь не особенно выделялась — много черных, русых, светлых бород отросло у обитателей подземного города. Трудно было Смирнову управлять этим городом, заполненным неопытной, Севера не знающей молодежью.

Самые продолжительные визиты в яму Смирнова делали повара. Продовольствия оставалось совсем мало. Снизили норму жиров до пятнадцати граммов на человека. Крупа выручала, но долго ли на крупе протянешь?

«Что сегодня на обед будет?» — крикнет кто-нибудь проходящему повару.

«Суп из крупы».

А из ямы в яму уже передается:

«Сегодня на обед опять дорога в социализм будет». Так ребята прозвали ненавистный крупяной суп.

Смирнов держался внешне спокойно. Ходил меж ям, похрапывая своей короткой трубкой. Глазами по сторонам не шнырял, а нет-нет, да и окидывал ищущим взглядом опушку тайги на другом берегу. И однажды увидел: потянулась из тайги темная цепочка. Острые глаза Смирнова сразу подсчитали — пять оленьих упряжек. Бросил он мундштук трубки в заросли бороды, где положено быть рту, дымил в полную силу. Из ям выскакивали люди — страшные закоптелые, оборванные. Они бежали навстречу обозу. Смирнов остался на месте. Олени испуганно поводили глазами и тревожно фыркали, выталкивая из себя клубы теплого пара. Низкорослые и косоглазые люди шли за узкими нартами. Обоз поднялся на берег, где стоял Смирнов. На каждых санях было по медвежьей туше, крепко притороченной веревками. Вокруг шум, свист, хохот. Смирнов, пряча улыбку в бороду, сказал.

«Не хотел бы я быть медведем, когда нанайцы близко. Ни в какой берлоге от них не укрыться».

Нанайцы, к которым Смирнов обращал свои слова, замотали головами: не понимают по-русски. От последних нарт подошел неуклюжий нанаец, на губах у него желтая табачная пена. Рядом с ним другой, молодой. У этого кожа на лице словно натянута на остов — такая она гладкая и блестящая. Олени низко, к самой земле, опустили головы, тяжело дышали. Тот, с табачной пеной, подошел к Смирнову, протянул руку. Засмеялся тоненьким, радостным смехом, а потом сказал:

«Таныло я. А это Урен, сын. Пять хозяев привезли. Хозяином у нас медведь прозывается. Ты — Смирнов?»

«Смирнов».

«Я сразу узнал. Марк говорит: борода у него такая, что птица гнездо в ней свить может. А из бороды трубка торчит. Я не курю, жую табак. Это лучше. Я тебя научу. Куда хозяев девать?»

С шутками и улюлюканьем, подземные сидельцы сняли медвежьи туши с саней и поволокли их к яме, вырытой у самых изб. В ней продовольственный склад. Вышедшим на крик поварам, кричали:

«Кончай варить дорогу в социализм. Отменяется!»

Когда сняли последнего, пятого, медведя с саней, Урен подошел к туше и ткнул меховым сапогом в то место, где полагается быть голове, но где висели клочья мяса и кожи. Сказал:

«С Марком мы этого хозяина взяли. Подняли из берлоги, лезет он. Я жду, а Марк напугался. Топором ему голову срубил. Шкуру испортил. Неправильная охота».

«Такого черта напугаешься!» — сказал Петька Шувалов, с уважением смотря на огромную медвежью тушу. — «Он мертвый да безголовый страшный, а живой — унеси ты мою душу!»

Тем временем Таныло и пять нанайцев, пришедших с ним, шли меж ям, их провожал Смирнов, лагерь гостям показывал. Нанайцы говорили на своем непонятном языке, неодобрительно чмокали губами, ложились на снег и заглядывали в ямы.

«Плохо!», — сказал Таныло Смирнову. — «Плохо жить в таких ямах. Дыму много. Сырости много».