— «Бесчувственны к утрам и бегу дней, спят кротко члены Воскресения — стропила, шелк и крыша из камней». Эмили Дикинсон. Как ни удивительно, познакомила меня с ней твоя мама. Стихи эти сочинила Эмили Дикинсон, — объяснил он, понимая, что Санни недоуменно перебирает в памяти маминых подруг. — Давно умерла. Американка, — добавил он. — Есть в ней нечто патологическое — тебе как раз должно понравиться. «Я слышала муху, когда умирала».
Санни встрепенулся.
— Надо немного пройтись, — сказал Тедди.
Подставив руку, Санни помог ему выбраться из кресла-каталки, и они медленно побрели вдоль шеренги покойных.
Ему хотелось поговорить о них с внуком. Как их предал этот коварный лис, Черчилль, который ни словом не обмолвился о них в своей речи по случаю Дня победы, как их не удостоили ни медалей, ни памятников, как Харрису вменили в вину политическую доктрину, разработанную другими, хотя, бог свидетель, он до последнего дня ретиво претворял ее в жизнь.{70}
Да что толку? («Начинается лекция по истории».)— А ты… это… — начал Санни, постукав носком ботинка о чье-то надгробье. Ботинки, устрашающего вида, неначищенные, были как будто позаимствованы у десантника. — Ты… типа… реально жесть видел?
— Жесть?
Санни пожал плечами:
— Мрак всякий. — Он снова пожал плечами. — Чернуху.
Тедди с трудом понимал, почему нынешнюю молодежь так привлекает всякий мрак. Вероятно, потому, что на долю молодых не выпало серьезных испытаний. Этих ребят воспитали вне теневых сторон жизни, вот их и тянуло создать свои собственные. Санни вчера признался, что ему «в кайф было бы родиться вампиром».
— Ужасы, — объяснил он, как будто Тедди мог не понять, что такое «мрак» и «чернуха».
Тедди вспомнил канадского летчика-инструктора, у которого плоть отделилась от костей, и прочий «мрак», подступивший впоследствии.
Хильда никогда не вешала носа. «Ну, в добрый час!» Он и нынче воочию представлял, как она желает им удачи. Вечно голодная. У кого после возвращения оставался недоеденный паек, тот отдавал его Хильде. Сэндвичи, сладкое — что угодно. Тедди усмехнулся. Странно, что запомнилась она именно этим.
— Дедуль?
Та история произошла перед самым концом, перед Нюрнбергом. Он находился на запасном аэродроме и обсуждал с бортмехаником свой тогдашний самолет,
— Дедуль!
Обезглавлена. Голову аккуратно срезало лопастью. До него донесся пронзительный визг девчонки-наземницы, которого не мог заглушить даже чудовищный грохот покалеченного бомбардировщика, распахивающего посадочную полосу. При посадке погиб стрелок, а штурман умер еще в воздухе: его зацепило осколком где-то над Руром. Но тогда это отступило на второй план. Крича и обливаясь слезами, к Хильде бежали девушки-наземницы, но Тедди приказал им отойти, вернуться на свои посты и не высовываться, а сам зашагал вперед, чтобы подобрать голову. Не перепоручать же такое дело другим. У велосипеда все еще крутилось колесо.
Хильды не стало. И голова эта ничем не напоминала о пухленькой, веселой Хильде. На другой вечер он повез Стеллу в соседнюю эскадрилью на танцы; тем все и закончилось.
— Дедуль!
— Каких только ужасов не бывает на войне, Санни. Лучше не вспоминать. Мрачные мысли до добра не доводят.
— Кого-то ищешь? — догадался Санни.
— Ищу.
— А может, тут есть… ну типа… план?
— Может, и есть, — ответил Тедди. — Смотри-ка, я и так нашел.
Он остановился перед могильной плитой, на которой было выбито: «Бомбардир Кит Маршалл, старший сержант Королевских ВВС».
— Здоро́во, Кит.