Боги среди людей

— Устный экзамен на засыпку, — говорила потом Нэнси мужу. — Стоило мне упомянуть, что мы любим слушать оперу, как ее прямо передернуло, клянусь. А когда я сказала, что мы с тобой выросли в многодетных семьях, она, как пить дать, подумала, что нам с тобой передалась тяга к неуемному сексу или, еще того хуже, к католической вере. К тому же я никак не могла понять, что для нас выгоднее: широкий круг знакомых или двое-трое друзей. Подозреваю, что здесь я оплошала. А Мосса вообще не нужно было упоминать: эта мадам собак не любит. И про «Гардиан» зря сказали: она определенно предпочитает «Миррор».

— В церковь ходите? — Миссис Тейлор-Скотт буравила взглядом Тедди, словно хотела вытянуть из него постыдную тайну.

— В англиканскую, каждое воскресенье, — поспешила ответить Нэнси.

Еще одно быстрое пожатие руки.

— Викарий даст вам рекомендацию?

— Естественно. — («Я не уклонилась от ответа». Нет, просто солгала, подумал Тедди).

— Мы можем заделаться методистами — будем наведываться в местную часовню, — сказала потом Нэнси. — Миссис Тейлор-Скотт, я уверена, с пиететом относится к доктрине Уэсли^{77} — он же ратовал за примерное поведение.

«Не дай мне Боже дожить до того срока, когда я не смогу приносить пользу!» — эти слова Тедди процитировал на похоронах Урсулы, о чем впоследствии пожалел, так как это прозвучало чванством, тем более что сестра умерла в шестьдесят шестом, когда полезность была не в чести. За годы войны Урсула избавилась от каких бы то ни было религиозных убеждений, но восхищалась методистской сдержанностью и стойкостью.

Тедди взял на себя все приготовления к похоронам Урсулы, а потом не один месяц ждал, что она ему напишет и расскажет, как все прошло. («Дорогой мой Тедди, надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии».)

— Что с тобой, дедушка? — Спустившись к завтраку в гостинице «Фэйрвью», Берти наклонилась поцеловать его в щеку. — Воспоминания замучили?

Он погладил ее по руке:

— Вовсе нет.

Сегодня они хотели осмотреть места его воинской службы — близлежащие аэродромы. Нынче — промышленные зоны или загородные торговые комплексы. Кое-где выросли жилые кварталы, на одном летном поле стояла тюрьма, но то место, откуда он отправился в первые свои боевые вылеты, еще пустовало, как и подсказывало мрачное воображение, рисовавшее призрачные фундаменты бытовых корпусов, след кольцевой дороги, очертания свалки боеприпасов и слепые глазницы командно-диспетчерского пункта, от которого осталась лишь пустая оболочка с проржавевшими рамами и бетонным крошевом. Внутри все заполонили травы: кипрей, крапива, конский щавель, но уцелела часть щита оперативного управления и прибитая к стене выцветшая, рваная карта Западной Европы, давно неактуальная.

— «Пройдет и это», — сказал Тедди, обернувшись к Берти, а та ответила:

— Не надо. А то мы разревемся. Давай-ка посмотрим, где здесь можно выпить по чашке чая.

Они нашли паб под названием «Черный лебедь», где заказали чай с лепешками, и только при оплате счета Тедди вспомнил, что был здесь, когда впервые пошел гульнуть с ребятами; этот паб они между собой прозвали «Грязная утка» и впоследствии не раз заваливались сюда всем экипажем.

— Как по-твоему, мы выдержали испытание у миссис Тейлор-Скотт? — нахмурилась Нэнси.

— Не знаю. Она старалась держать карты ближе к орденам.

Но до подбора малыша какого бы то ни было цвета дело не дошло: Нэнси, спустившись к завтраку, сказала:

— Меня, кажется, посетил ангел.

— Что, прости?

Тедди поджаривал тосты; занятый мыслями об Агрестисе, он даже не подумал о Благовещении. Вчера на лугу он видел, как боксируют зайцы, и теперь придумывал какую-нибудь фразу, способную передать удовольствие от этой сценки.

— Ангел? — переспросил он, с усилием отвлекаясь от Lepus europaeus («у кельтов — посланники Эостре, богини весны»).

Нэнси блаженно улыбнулась.

— У тебя тосты подгорают, — сказала она. А потом: — Благословенна я между женами.^{78} Кажется, у меня будет ребенок. У нас. У нас, любимый мой, будет ребенок. Забилось новое сердечко. У меня внутри. Чудо.

Хотя Нэнси много лет назад отвергла христианство, Тедди порой замечал в ней что-то возвышенное, religieuse.[12]

Тяжелейшие роды длились двое суток; в какой-то момент, ближе к концу, врач отозвал Тедди в сторону и предупредил, что, возможно, сейчас встанет вопрос, кому спасать жизнь: матери или ребенку.

— Нэнси, — без колебаний потребовал Тедди. — Спасайте мою жену.

Тедди оказался неподготовленным. С окончанием войны полагалось выходить из долины смертной тени к солнечным нагорьям.^{79} Он утратил боевой дух.

— Тебя просили сделать выбор, — сказала Нэнси, когда и мать, и дитя благополучно оклемались. («Кто, интересно знать, ей сказал?» — подумал он.)

Бледная от потери крови, с сухими, растрескавшимися губами и мокрыми от пота волосами, Нэнси лежала в постели. На взгляд Тедди, она была прекрасна: великомученица, не сгоревшая в пламени. Младенец у нее на руках оставался странно безучастным к их общим испытаниям.