Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Это была графиня Воронцова-Браницкая. Тогда всякая натянутость исчезла, я ей напомнила о нашем очень давнем знакомстве, когда я ей была представлена под другой фамилией, тому уже 17 лет. Она не могла придти в себя от изумления. “Я никогда не узнала бы вас, – сказала она, – потому что, даю слово, вы тогда не были и на четверть так прекрасны, как теперь, я бы затруднилась дать вам сейчас более 25 лет. Тогда вы мне показались такой худенькой, такой бледной, маленькой, с тех пор вы удивительно выросли”. <…> Несколько раз она меня брала за руку в знак своего расположения и смотрела на меня с таким интересом, что тронула моё сердце своей доброжелательностью. Я выразила ей сожаление, что она так скоро уезжает и я не могу представить ей Машу; она сказала, что хотя она и уезжает очень скоро, но я могу к ней приехать в воскресенье в час дня, она будет совершенно счастлива нас видеть. По знаку своего мужа она должна была уехать и, протянув мне ещё раз руку, она опять повторила, что была очень рада снова меня увидеть».

Наталия Николаевна по-женски кокетливо описала наряд, в коем в тот августовский вечер предстала перед графиней Воронцовой: «Я была в белом муслиновом платье с короткими рукавами и кружевном лифом, лента и пояс пунцовые, кружевная наколка с белыми маками и зелёными листьями, как носили этой зимой и кружевная мантилья…»

Любопытно замечание Наталии Николаевны о некоем знаке, сделанном для её собеседницы, – князю Воронцову (он был пожалован княжеским титулом в 1845-м, а в 1852-м – титулом светлейшего князя) отнюдь не импонировал одушевлённый разговор жены с вдовой столь не любимого им Пушкина, и князь резко прервал общение двух дам!

Да и обещанная встреча в Петербурге, куда воскресным днём отправилась с дачи Наталия Николаевна с дочерью Машей, не состоялась. Михаил Семёнович поспешил увезти супругу в Петергоф, дабы избежать нежелательной для него гостьи.

«И будут называть тебя старухой»

Как знать, не произносил ли Пушкин подобных слов возлюбленной графине, уже переступившей порог юности? Давным-давно в Одессе…

Но когда
Пора пройдет; когда твои глаза
Впадут и веки, сморщась, почернеют,
И седина в косе твоей мелькнёт,
И будут называть тебя старухой,
Тогда – что скажешь ты?

Что говорила она, былая красавица, в свои «осенние досуги»? Елизавета Воронцова успела ответить поэту (ему лично!), «что воспоминания – это богатство старости» и что она придает «большую цену этому богатству». И каждый день, будто в утешение, читала Пушкина! Так свидетельствовал Пётр Бартенев, лично знавший старую графиню, добавляя, что она «до конца своей долгой жизни сохранила о Пушкине тёплое воспоминание». А ему, первому биографу поэта, стоит верить…

И не лучшей ли похвалой Бартеневу служат остроумные строки, обращённые к нему князем Вяземским: «…Вы не только издаёте архив, но Вы и сами архив во плоти и в духе»?!

Пётр Иванович оставил и весьма характерные строки о Елизавете Воронцовой: «Она сама была одарена тонким художественным чувством и не могла забыть очарований пушкинской беседы. С ним соединились для неё воспоминания молодости».

И всё же, по рассказу домоправителя Воронцовой, человека к ней приближённого, графиня или, вернее, княгиня – ей было тогда под семьдесят, – сожгла «небольшую связку с письмами Пушкина». Не странно ли хранить её столько лет и вдруг расстаться с милым сокровищем?! Ведь и причины-то явной не было. Опасаться неудовольствия ревнивца-мужа тоже не приходилось, – к тому времени она уже именовалась вдовой. Нет, не желала Елизавета Ксаверьевна, чтобы интимные признания поэта – мольбы, жалобы, слова любви, – обращенные лишь к ней, стали общественным достоянием!

«Наши письма наверное будут перехватывать, прочитывать, обсуждать и потом торжественно предавать сожжению», – некогда предрекал Пушкин. И хотя эти ироничные строки обращены к красавице Анне Керн, но судьба посланий поэта к былым музам оказалась именно такой. Счастливое исключение составляет лишь Натали Гончарова, сберегшая все письма мужа к ней, – невесте и жене.

Там, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один – на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист!..

Как удивительно ныне видеть фотографию Елизаветы Ксаверьевны, вероятно, последнюю в её жизни! На ней – утонувшая в старинном массивном кресле старушка в тёмном платье, с кружевной накидкой на голове. Она кажется отрешенной от суетных земных дел и вполне умиротворённой. Лишь взгляд её внимательных глаз по-прежнему жив и ясен.

Графиня Елизавета Воронцова в старости.

Фотография. Конец 1870-х гг.