Богомол Георгий. Генезис

Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.

Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.

– Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.

– Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.

– С кем?

Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.

– Со снегирем.

– Вот как! Мудрено что-то.

– Это позволяет видеть мир иначе.

– Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.

– Зимой ему дышится легко и просторно.

Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.

– Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.

– Как заяц.

– Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.

– С тротуаров.

– Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.

– Угу… – Многозначительно посмотрела на него мать.

Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.

Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.

– Иди, иди, Ёрш-Ерошка…

…

На опрятной кухне с воздушными зелеными занавесками стоял стол с блестящей желтой крышкой. На столе тарелка с блинами.

– Блины! – Жорка не сдержал восторга.

– Всего три.

– Другие вообще не знают, что бывают блины. – Улыбнулся. – Помнишь, как я дрался в пятом классе?

– Ещё бы! Ты тогда пришёл с такими вот губищами.

– Мне не верили, что бывают блины из муки и молока! – Не дослушав, перебил он.

Жорка хорошо помнил и разлезшиеся губы, и нос, расплывшийся по лицу, и щелки глаз. Даже уши ему натерли до состояния мягкой малиновой резины. Казалось, они висели книзу.

Терзали его в школьном коридоре. Двое держали Жорку, закрутив руки, а один пихал в рот тетрадный лист, на котором карандашом написано было крупно: «БЛИН».

– Жри досыта! – Говорил одноклассник с непонятной ненавистью.

– Блины он дома ест! – Насмешливо восклицал другой.

– И оладьи! И калачики! – Третий тоже крутил ему руки и тоже старался накормить бумагой, дотягиваясь кое-как до жоркиного лица. Хватался за губы, оттягивая их, чтобы раскрыть рот.

– Как ты их ешь? Со сковородки? – Спрашивал первый, Ванька Чорный, морщась и мотая рукой в воздухе: Жорка укусил его за палец.

Изжеванная бумага валялась на полу.

– Да! – Кричал Жорка, загнутый книзу, встрёпанный и красный. – Из муки и молока!

Ответом ему был взрыв смеха.

Жорка все еще хотел объяснить:

– Мать печет их…

А объяснять в таких случаях ничего не нужно. И никому это не нужно.

Ему вновь комком бумаги забивали рот. Щелкали по лбу. Крутили за нос.

– Твою мать и тебя вместе с ней возили в «Горюново»! Там лечат дураков! – Победоносно крикнул Ванька.

И понеслось под хохот:

– Которые едят блины!

– А может там вас жарить их и научили?

Под взрыв смеха:

– Другие дураки!..

Жорка вырывался и все отстаивал свою правду:

– Их не жарят…

– Сырыми жрёте?

Жорка натужился:

– Их пе-кут…

Вырваться не удавалось. Его закручивали к самому полу. Мелькали ботинки.

Вот они крутятся, крутятся колесом. И превращаются в блины на тарелке.

Мать, продолжая жоркину рецептуру блинов, возмущается:

– Мука, молоко! А еще нужны яйца! Без этого никаких блинов.

– Где ты все это берешь? – Жорка осторожно сворачивает золотистый блин, все еще досадуя в глубине на одноклассников. Не на то, что кормили бумагой, а на то, что не верили ему. Смеялись. Идиотики.

– Где беру – там больше нет. – Отзывается мать. – Удается иногда достать. И потом, дядя Федя привозит.

– Что-то его давно не было. – Зажмурившись от удовольствия, Жорка ест блин.

– Еще бы масла! – В голосе матери досада. Так ей хочется, чтобы все было по-настоящему.

– И так вкусно! Да вон же, есть в горшочке.

– Какое это масло?! Это «Рафинер». Скользкая мазь. И нефтью пахнет. Хоть перетапливай его, хоть не перетапливай.

– Но там же, написано, в составе есть даже настоящее пальмовое масло! – Не сдается Жорка. – До 20 процентов!

– А масло должно быть коровье!

Жорка рассмеялся:

– Скажи я это сейчас, меня отлупят дворники! Коровье масло! Из коров? Тем более, никаких коров давно нет. Они засоряли природу. Клали лепешки. Поднимали углекислый газ в атмосферу.

Мать толкнула легонько завихрённый склоненный к тарелке затылок.

– Смотри – молчи про масло. Нам не хватало драк с дворниками!

Жорка насыпал из пакета с надписью «Кофейная пыльца» в чашку три ложки бурого порошка.

Мать посмотрела на порошок, как на грязь. С неприязнью.