Боярыня Матвеева

В действительности в Персию с товаром Алмаз Иванович поехал первый раз в возрасте восемнадцати лет, и не один, а в качестве спутника купца Тихона Солового. В возрасте Семёна он ещё служил мальчиком на побегушках в лавке того же Солового и пределов родной Астрахани не покидал.

После обеда слуги стали убирать со стола, а Алмаз Иванович увёл старшего сына в кабинет.

– Рассказывай, как ты ездил к Хмельницкому.

Чувствуя себя провинившимся школьником, Матвеев стал рассказывать про поездку на Украину. Ещё недавно он очень гордился собой, считая, что по дороге много что вызнал и ничего лишнего не сказал, удачно провёл переговоры и быстро вернулся; но сейчас собственный успех словно померк. Однако Алмаз Иванович замечаний сделал мало, один раз даже кивнул и только один раз сказал:

– Ну, это глупости! Не восхищаться надо, а головой думать!

Это когда Матвеев неосторожно сказал, что восхищается умом Богдана Михайловича.

– Царю доложил?

– На следующий день по приезде.

– Что он спрашивал?

– Верно ли, что казаки за нас; тверды ли они в православной вере; не сговорился ли Хмельницкий, тайком от нас, с крымским ханом или турским[17] султаном.

– Это надо было в первую очередь спросить.

– Посоветуй это царю, – в глазах Артамона блеснула ирония.

– Нечего над отцом смеяться, – буркнул Алмаз Иванович с едва уловимым одобрением. – И что ты ответил?

– Большинство казаков за нас, особенно старшина, но многие небогатые ворчат: «мол, сменим польских панов на московских, хрен редьки не слаще». Как на это отвечать – я, признаться, не знаю. В вере тверды. Про сговор: Хмельницкий не раз заключал союз с татарами, для военных целей, но подчиняться им и входить в их царство казаки не хотят. Особенно после того, как хан несколько раз брал деньги от поляков и бросал казаков в ответственный момент.

– Глупые ответы, но от тебя умней не дождёшься.

– Почему глупые? – Матвеев в упор посмотрел на отчима. – Что я сказал неправильно? Подскажи, батюшка.

– Поздно уже подсказывать. Ещё что-нибудь государь говорил?

– Спрашивал, за мир я сам или за войну.

– И? Всё из тебя клещами вытягивать надо.

– Я ответил, что я за войну. Казаки много лет трясут, как грушу, панов; ослабили их, но и сами ослабели. Поскольку сами ослабели, пойдут на тот договор, который нам выгоден. Поскольку они ослабили Польшу – сейчас самый момент напасть на ляхов, вдвоём и одновременно: казаки будут действовать на юге, мы – на смоленских землях. Поодиночке ляхи с нами справятся, а если мы будем вместе – можем и потеснить их. Помнишь, ты мне рассказывал притчу о венике и прутьях?

– Прутьев-то больно мало, – проворчал глава Посольского приказа.

– Поищи ещё, в Европах, – смело предложил ему сын.

– Не учи учёного. Нет у нас других союзников против Польши.

– Ещё государь стал надо мной посмеиваться: мол, дядюшка Никита Иванович ему посоветовал всех сторонников войны на войну и отправить. Пусть те не только языками болтают, но сами потрудятся.

– Узнаю боярина Никиту Ивановича. В его духе этакое брякнуть.

– Я ответил, что я офицер и дворянин, воевать – мой прямой долг. И что на войну за святую веру и возвращение русских земель я не только по долгу службы пойду, но и с сердечной радостью.

– Но, но, распетушился! Офицерство твоё – блатное, по милости царя, а не по твоим военным заслугам, дворянству твоему – без году неделя, а войну ты никогда не видел.

– Я сказал то, что думал. Прости, батюшка, виноват.

– Поменьше слюней разводи. Что государь ответил?

– Улыбнулся.

На самом деле царь был очень растроган этой речью и сказал, что он, Матвеев – верный слуга ему, царю, что он понимает горе России, униженной и ограбленной соседями, лучше многих бояр и князей, и что он, царь, ему, Артамошке, всецело доверяет.

– Вот будет он так улыбаться твоим глупостям, потом смеяться начнёт – потеряешь всякое влияние на государя.

– А оно у меня есть? Моё, с позволенья сказать, «влияние» – как листок осиновый, но я этот листок положил на чашку с надписью «война».

– Какая чашка? Что ты мелешь?

– Я себе так представляю. Есть весы с двумя чашками: «война» и «мир». Все, кого спрашивает царь, кладут своё мнение на одну из чашек. У одного мнение весит мало, как пушинка, у другого – тяжёлое, как пудовая гиря.

– Вечно ты что-то выдумываешь, – проворчал Алмаз Иванович. Но фантазия пасынка ему неожиданно понравилась.

– И какая гиря сейчас самая тяжёлая?

– Никонова.

Глава Посольского приказа досадливо крякнул.

– И где она лежит?

– На чашке войны, разумеется. Батюшка, что с тобой? Никон давно уже подталкивает царя начать войну за веру, называет его «новым Константином», посланцы гетмана у него днюют и ночуют. Это задолго до твоего отъезда началось, ты не можешь не знать.

– Так-то так, да он может взять и перемениться. Никон – самодур и фанатик, он не по разуму действует, а по моче, которая в голову ударила. Сегодня ударила так, завтра – этак.

Пасынок промолчал. Он уважал Никона.

– Никита Иванович, значит, верен себе, а что боярин Морозов? Разомкнул уста?

Артамон хихикнул:

– Боярину Морозову не до того.

– Как это не до того?