Бойся мяу

Ps: Как же то мне повезло – у-у – с такой подружкой. Надеюсь, ты подпеваешь?»

Сложил листок. Бежать решимости уже не было. Ноги шли, а голова все взвешивала – нужен ли «пэ-эс», оставить или вычеркнуть. Не заметил, как картофельное поле кончилось, но перед спуском в овраг решил перечитать письмо, перечитать вслух.

И вновь пришлось отмотать назад. Он застрял.

Мог бы оставить эту затею, но тогда получалось, что пора идти к пацанам. И все повторялось: подоконник, лист, ручка. Бабушка в разговоре с мамой на кухне обронила даже, мол, Женечка твой, похоже, влюбился, все утро стихи сочиняет. И в зал заходила мама якобы по своим делам.

А Женя представлял улыбчивую Русю, вспоминал время, проведенное с ней, и писал:

«Руся, ты очень хорошая, добрая и светлая. Я очень рад, что вот так вот сложилось, что мы познакомились. А теперь мне очень плохо от того, что я натворил, дурак. Все испортил, обидел тебя. Хочется вернуться назад и все исправить. Я был не в себе, я не хотел. Не знаю, как так получилось, ведь я не могу тебя ни в чем винить, ты такая клевая и очень мне нравишься. Прости».

Он откинул ручку, и без того скользившую в потных пальцах, смял листок – быстро, как попало, точно сам не хотел разглядеть, что написал. И помчался к Почтовой Осине, хотя сердце колотилось так, словно он уже долетел до нее. Спрятал письмо в пустом тайнике под корнем. И сердце отпустило, и даже когда взбирался по склону, стучало ровно.

Однако чем ближе подходил к дому, тем сильнее росло волнение. Он что же, получается, признался ей?.. Так и написал? А раз написал, значит, что, он действительно того?..

У дверей хлева просто замер в мелкой дрожи. Обернулся назад. Не понимал точно, что с ним, но знал – нужна перемотка. Опять.

Хватит! Зачем он мучается? Ведь еще со вчера знает, что надо написать.

На новом листке скорым почерком Женек вывел:

«Руся, прости меня, пожалуйста. Я был не прав и очень жалею о своих словах. Ты ни в чем не виновата. А я виноват и прошу прощения. Очень не хочу, чтобы наша дружба закончилась».

Всю дорогу до тайника повторял: «Я был не прав, прости, пожалуйста». Действительно, просто, а он столько насочинял.

Тяжело дыша, нагнулся к корню Почтовой Осины. На миг даже потемнело в глазах. Спина вся взмокла. А затем вдруг разом покрылась льдом. Сердце сжалось.

Он не мог нащупать оставленного письма.

Забрала? Уже? Быть не может!

В горле пересохло. Голова гудела. Женя пошарил рукой еще, пошире и поглубже.

Внезапно пальцы наткнулись на что-то мягкое. Округлое, подвижное, размякшее. Удивительно, но он не отдернул руку. Практически не сжимая, вытащил находку.

Коричнево-желтое, гнилое яблоко размером больше его кулака.

Только увидев копошащихся на нем муравьев и учуяв резкое зловонье сока, уже скользнувшего на пальцы, отбросил тухлое яблоко. Не ясно, откуда оно взялось, – еще пятнадцать – двадцать минут назад его не было.

Женек посмотрел на заляпанные пальцы, хотел вытереть бумагой. И вспомнил про письмо. Поколебался. Но все-таки на всякий случай оставил в тайнике последний его вариант.

Огляделся. Чуть дольше изучал сад за забором.

Никого. Только высокий, по-морскому поющий шелест над головой. И бесшумные, но вездесущие муравьи.

В этот день проверять тайник снова Женя не ходил ни разу. А вот руки мыл раз шесть. И все равно засыпал ночью с едва уловимым, но не покидающим головы запахом бурой яблочной гнили.

Изо всех сил

Детство кончилось.

Женек прочитал повесть. Всю книгу. Все сто девяносто две страницы. Это ли не значит, что детство, наполненное играми, но не толстыми книгами, подходит к концу?

Возможно, так оно и было, и он перестал бояться страниц со сплошным текстом, без иллюстраций, но со сносками до цифры «8». А возможно, права мама, и скука действительно сильнее лени. Женя с радостью поиграл бы, да не с кем.

С Колей и Митей они не помирились. Шел четвертый день.

Он не помирился. Они не заглянули и не помирились. Кажется, он надеялся, что все уляжется, забудется. И ребята, как бывало раньше, позовут его с улицы, помахивая мячом. Время околдует их, выветрив обиду. Хотя слова помогли бы лучше и быстрее. Несколько простых слов, которые он хорошо знал. Но каждое казалось весом в тонну.