Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

По дороге в посольство Потемкин обдумывал только что закончившуюся беседу. О судьбе Грамши он напомнил достаточно твердо и решительно, это не должно пройти бесследно, хотя бы в части разрешения жене Грамши приехать в Италию (как мы увидим Потемкин был драв, хотя ситуация неожиданно и трагически осложнилась, но виной тому были не дипломатические, а иные причины). Что касается эскапад дуче в адрес Франции, то Потемкин не придавал им значения, имея точную информацию о франко-итальянских переговорах, которые действительно через несколько месяцев завершились подписанием соглашения Лаваля — Муссолини. Это соглашение разделило сферы влияния двух государств в Африке и было предвестником разбойничьей войны Италии с Эфиопией.

Сближение Италии с Францией находилось в непосредственной связи с обострением итало-германских отношений. В ту пору Муссолини еще стремился сохранить по отношению к Гитлеру позу наставника. «Тридцать веков истории позволяют нам с сожалением смотреть на некоторые доктрины, возникшие за Альпами и разделяемые людьми, предки которых еще не умели писать в то время, как в Риме были Цезарь, Виргилий и Август»,—высокомерно заявил Муссолини в одной из своих воинственных речей, от которых он позднее был бы не прочь отказаться.

Вообще речи Муссолини не раз ошеломляли его собственных сподвижников, министру иностранных дел Д. Гранди приходилось лавировать и изворачиваться. В своих мемуарах Гранди вспоминает, как он пытался однажды обратить внимание дуче на некоторую противоречивость его заявлений. «Какое тебе дело до того, что я говорю моей толпе,— ответил Муссолини,— для чего я тебя сделал министром иностранных дел, если не для того, чтобы говорить, что мне вздумается».

Атмосфера в фашистской Италии накалялась, страна готовилась к войне. В обстановке военного психоза узник, неподвижно лежащий на тюремной койке, был причиной постоянного беспокойства властей, о чем свидетельствует Татьяна Шухт.

15 февраля 1935 года. «Вот уж около трех недель, как среди служащих полиции, как местной, так и в полицейском отделении министерства внутренних дел, чувствуется какое-то сильное волнение в смысле проявления особой бдительности в надзоре: различного рода бесед комиссара полиции с лицами, содержащими клинику, приезда два раза из Рима главного инспектора полиции... два приезда за три дня... Установление нового караула карабинеров, увеличенное в два раза (не считая экстренных приходов начальства) количество полицейских и установление ночного присутствия двух агентов...

Задавали вопросы директору клиники, нельзя ли подплыть на подводной лодке к берегу, или прилететь на аэроплане, или подъехать с пулеметами на автомобиле и увезти Антонио? Все это разговоры, конечно... Но факт тот, что надзор, можно сказать, удесятерили, и так как это дело обходится очень дорого, то можно ожидать и того, что решат без всякого суда, просто административным порядком, вновь водворить Антонио... в тюрьму. В последний раз из Формии в Рим, до самого дома меня провожал полицейский и провел в Риме целых три дня, следя неустанно за всеми моими движениями... Антонио просил написать тебе, что со всем этим мое положение тоже становится трудным и меня могут выслать в двадцать четыре часа, а ведь я единственное его звено связи g внешним миром».

25 мая. «Антонио стало хуже... Пришел отрицательный ответ из министерства насчет перевода в другую больницу... Я стала плакать, так что ему пришлось меня успокаивать.

Сам он молчит, читает и всегда готов вести беседу на какую бы то ни было политическую, научную или историческую тему, при этом он действительно живет. Как он был огорчен, если бы знали, несчастьем с «Максимом Горьким»[10]. Я была потрясена его отзывчивостью. Я ему, конечно, передам постановление ЦК о постройке: других трех великанов, думаю этим его сильно порадовать...

Иногда случается, что он свистит или мурлыкает какую-нибудь песенку. Он знает также кое-какие русские песни...»

Пришло письмо из Москвы: Юлия с мальчиками видели большой портрет Грамши, выставленный в Центральном парке культуры и отдыха. О своих впечатлениях Юлия писала сдержанно, больше о детях, но Татьяна ощутила в письме сестры острую боль растревоженного сердца.

...Мальчики убежали вперед. Обеспокоенная Юлия Аполлоновна ускорила шаг, вышла на широкую аллею и застыла от неожиданности. Вся аллея была заполнена народом. А над толпой голов возвышался, словно парил в воздухе, огромный портрет Антонио Грамши. Молодой, красивый, такой же, как 12 лет назад, когда они золотой московской осенью бродили по этим же местам. Мучительно сдавило сердце.

— Вам нехорошо? — тревожно спросила стоящая рядом девушка.

— Нет-нет, спасибо... Где-то здесь мои дети...

Дети были неподалеку, притихшие, неотрывно смотрели на портрет отца.

Людей становилось все больше, они выстраивались с плакатами и транспарантами возле выставленных в парке портретов узников тюрем разных капиталистических стран. Детей чуть оттеснили, Юлия Аполлоновна пробилась к ним. Так они и стояли перед портретом Антонио.