Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

— Не пора ли домой, детки? — спросил Аполлон Александрович, поглядывая на часы. — Пора, пора, — не сдавался он на уговоры.—Поздно, и мама устала. Если желаете, милостивые государыни, посидим немного под дубом Торквато Тассо. И по русскому обычаю положено перед дальней дорогой. Юлька, беги вниз, занимай скамейку.

К дубу Торквато Тассо нужно было спуститься одной площадкой ниже. Увы, могучего дуба уже давно не было: сохранился лишь огромный пень, к которому была прикреплена мраморная доска. Но уже поднялся молодой дубок , подсаженный к старому пню. Рядом стояла массивная

каменная скамья. У екамьи Юлия вела переговоры с молодой парой. Увидев спускающуюся процессию, возглавляемую величавым Аполлоном Александровичем, молодые люди вскочили и, взявшись за руки, со смехом побежали вниз.

— Вспугнули влюбленных,— с сожалением сказала Юлия Григорьевна.

— Ничего. У них еще много дней впереди. Садитесь, дети мои! В кои веки еще доведется вот так посидеть всем вместе.

Помолчали. Внизу лежал Рим, освещенный последними лучами заходящего солнца.

— Спасибо, папа, что привел нас в это место,— сказала Юлия.— И дадим слово друг другу, что придем сюда еще раз. Не знаю когда, через десять лет, пятнадцать, но придем... Все вместе. С нашими детьми!

— Ты невозможный ребенок, Юлька! — ужаснулась Юлия Григорьевна.

— Уже не ребенок, мамочка... «В тени этого дуба сидел Торквато Тассо, близкий дыханию славы и смерти»,— вслух прочитала она надпись, выбитую на мраморной доске.— Как ты думаешь, папа, Блок был здесь?

— Думаю, да.

— И прочел это?

— Наверное. Почему ты спрашиваешь?

— Так.

— Какие трагические строки навеяны Венецией,— тихо сказала Татьяна, перелистывая подаренный сестре томик Блока:

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь — больной и юный —

Простерт у львиного столба...

В тени дворцовой галереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

— Сильные строки... и бесстрашные. Сколько же ему лет? — спросила Юлия Григорьевна.

— Сейчас тридцать два, когда писал это стихотворение, было двадцать девять.

— Совсем молодой.

— ...Сколько же ему лет? — шепотом спросила старушка, соседка Юлии Аполлоновны, прижимая к груди большой потертый ридикюль.

— Сорок.

— Совсем молодой.

На эстраде очень усталый Блок, опираясь руками о спинку стула, негромко, своим обычным глуховатым голосом читал «итальянские стихи».

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба...

В этот весенний московский вечер поэт выступал в третий раз. В «Общество Данте Алигьери, или Любителей итальянской словесности»> Блок пришел после Политехнического музея и Дома печати. Голодные москвичи ценили искусство. Поэт был болен. Все чаще напоминало о себе сердце, наступала общая слабость, когда каждое движение требует усилий.

Я в эту ночь — больной и юный...

Но кто мог знать, что ему осталось жить всего три месяца!

ТУРИН (ЗА РЕКОЙ ПО),

ВЕСНА 1913 ГОДА.

ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ДНЯ

Застать туринского рабочего дома не в праздник можно только утром, затемно, или поздним вечером. Шестидесятичасовая рабочая неделя — это значит полных 10 часов работы ежедневно, а если нужно хозяину, то и больше. Сегодня, однако, день не праздничный, и не поздно, а рабочий Анджело Джибелли сидит дома и читает газету на кухне, где от очага идет приятное тепло, особенно приятное в холодный и ветреный весенний день. Если бы мы смогли заглянуть в квартиры туринских рабочих заводов «Фиат-Чентро», «Диатто-Фрежюс», «Индустрио металлурджика» и других, то увидели бы примерно такую же картину; глава семьи на кухне либо мастерит что-нибудь, либо читает газету, а его жена мучительно решает каждодневную задачу, как несколькими горстями муки и двумя-тремя ложками оливкового масла накормить большую семью.

Этим же занималась и жена Анджело, только задача ев казалась легче: у Анджело и Розы был только один, уже взрослый сын.

Если рабочие не в праздник сидят дома,—значит, они бастуют. Если хозяйка отмеряет муку горстями, а оливковое масло чайными ложками,—значит, бастуют давно.