Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

Космо внимательно посмотрел на Грамши, как привык делать это во время своих лекций. На этот раз студент «не отсутствовал», а слушал с интересом.

— Я возразил, что подобные детали еще не определяют существа вопроса. Тогда мой собеседник напомнил недавний политический вольт Ф$рри, его молниеносное превращение из ярого пацифиста в не менее ярого националиста, сторонника войны в Ливии. «Не будем гадать,— сказал мой собеседник,—как развернется дальнейшая карьера Энрико Ферри. Он просто накипь, плавающая на поверхности народной массы, пример того, как на этой Поверхности рождаются, лопаются и вновь вскакивают пузыри».

«Не будем гадать,—согласился я.—Но должен вам ваметить, что социалистическая партия, платформу которой. кстати, я не разделяю, это не один Ферри. Это — Лабриола, это — Турати, это — Ладзари и многие-многие другие глубоко порядочные люди». На этом мы расстались... Беседа произвела на меня сильное впечатление. В позиции русского литератора подкупало сочетание двух аспектов: взгляд на Италию человека несколько стороннего и вместе с тем чувство привязанности, да же влюбленности в Италию, такую несовершенную, но милую его сердцу... Что же касается портрета Ферри, то русский литератор все же нарисовал его пером карикатуриста.

— Но верно в главном! — воскликнул Грамши.— И дело не в Ферри, этот человек — уже прошлое. Понимаю вашу присказку, профессор. Да, в итальянском социалистическом движении существовала и существует обстановка, благоприятствующая бонапартизму. Более или менее решительные люди могут захватить самый высокий руководящий пост. Не так уж трудно при помощи выверенных приемов и дешевой демагогии взволновать толпу и заставить торжественно нести себя на руках, как в эффектной театральной постановке. Но социальная борьба не театр. Можно за две недели добиться громкой славы, в последующие две недели эта слава обернется позором.

— Иногда недели превращаются в годы.

— Пусть так. Но конец тот же: позор! Поверьте, профессор, я знаю, о чем говорю. Сегодня за стенами этой тесной комнаты бастуют рабочие Турина.

— Не в первый раз. А чего они добились?

— Не в первый. В то же время, если хотите, в первый. И хотя в самый ответственный момент социалистическая партия раскололась, а реформисты призывают не подвергать опасности «обретенные свободы», социалистическое движение в Италии прошло стадию евангельской проповеди. И хотя синдикалистские лиги организуют бурные забастовки без веры, без плана, «на авось», эти забастовки выражают недовольство рабочих. Рабочие понимают, что нельзя идти старым путем.

— Допустим, не хочу спорить. Но как вы представляете свое место в этом процессе? Для ученого у вас все качества: острота и смелость мышления, логика, усидчивость, вкусы и привычки, наконец. Для общественного деятеля, лидера определенной социальной группы, в данном случае, полагаю, пролетариата, нужно другое. Грамши, которого я знаю, чрезвычайно чувствителен и добр, замкнут и обособлен, скромен и старается не выходить на первый план. Наконец, чисто физическое свойство — тихий голос; такой голос не годится для митингов. Ваши друзья — книги. Книги, книги и еще раз книги!

— «Здесь мой Рим, мои Афины, моя родина,— негромко произнес Грамши, и трудно было понять, что он вкладывает в строки Петрарки: сожаление или иронию.— Сколько есть на свете друзей, которые покинули мир за много веков до моего рождения, но стали известными мне и заслужили мое восхищение своей доблестью, разумом и великими подвигами. Все эти друзья, вызванные из разных мест, собираются в мою маленькую долину, и мне доставляет больше радости беседа с ними, чем со многими другими, которые считают себя живыми людьми потому, что видно дыхание, выходящее из их ртов в холодную погоду».

— Он прав, тысячу раз прав!.. — Умберто Космо вскочил со стула и сделал попытку пройтись по тесной комнате, ушибаясь о разные предметы.—Человеку на все его деяния отведен короткий срок. Но если я сохраню для человечества одно-единственное слово Данте или Петрарки, которого вы цитировали, я буду считать, что выполнил свою миссию на земле.

В дверь постучали. Вошел худощавый черноволосый молодой человек. С любопытством бросил взгляд на возбужденных собеседников. Вежливо поклонился профессору. Это был Пальмиро Тольятти.

— Прекрасно, Пальми, что ты сразу пришел. Доктор и профессор Космо считают, что сегодня мне лучше побыть дома. Я — послушный пациент и ученик.

— Гм, послушный,— пробормотал Космо, отходя к окну.— Взгляну-ка, что делает наш Карлуччо.

— У нас нет секретов, профессор... Вот ведомость и итог,— Грамши протянул Тольятти лист бумаги.— А деньги, где же деньги?.. Да...

Он вытащил из-под кровати большую железную кружку для пожертвований, выложил ее содержимое — бумажные лиры и мелочь — и пакет.

— Проверь, пожалуйста, отнеси в забастовочный комитет и передай Анджело Джибелли. Если сможешь, сделай это сейчас же.

— Хорошо,—коротко ответил Тольятти, пряча пакет в карман.

Космо с некоторым недоумением наблюдал за этой процедурой. Грамши улыбнулся.