Боль

Тело Ирис под пестрым халатом, прежде покрывавшим тело его матери, покрывали его поцелуи, ее кожа расцветала; она – цветущая слива, она – живая изгородь, она каким-то чудом преобразилась из живого существа в растение, чьи потребности просты, и корни его в земле, потому что человек – дерево полевое. Внезапно она вспомнила, как готовила Эйтана к экзамену по Священному Писанию, и он никак не мог понять эту фразу: «Ибо человек – дерево полевое»[13]. Как она билась над противоречивыми комментариями: можно ли утверждать, что человек подобен полевому дереву? Вроде бы да, поскольку он так же рожден из крошечного семени, он так же, как дерево, растет и может быть срублен. Но этот стих из книги Второзакония, касающийся законов ведения войны, призван сообщить прямо противоположное: разве полевое дерево человек, чтобы страдать от осады? Ведь человек, в конце концов, может бежать, а дерево – нет, человек может перейти в нападение, а дерево – нет, и поэтому его нельзя губить.

За этим самым столом они сидели и занимались, и он в отчаянии, чуть не плача, пинал стул. Его глаза часто бывали на мокром месте, он плакал чаще, чем она, не плакал он только в день, когда ее прогнал. Но теперь он больше не сможет ее прогнать, потому что она пустила здесь корни, как сливовое дерево. Никакому месту она еще не принадлежала настолько, ни в одном из своих жилищ не ощущала так остро, что вернулась домой.

Он отнес ее на руках в спальню, снял с нее халат, и ничто уже не разделяло его прохладную кожу и ее пылающую, словно сошлись два климата, словно два континента накрыла одна могучая грозовая туча, тяжелая от сгущенных паров, от сталкивающихся между собой градин, полная электрических токов, разряжающихся всполохами света. Это столкновение порождало молнии и гром, перекатывающийся по небу, словно ее голос, повторяющий снова и снова: «Мой любимый, мой любимый!» Нет числа словам, которые она жаждала сказать ему, и каждое слово жаждало быть произнесенным бесчисленное количество раз, в одной-единственной фразе длиной во всю ее жизнь. И вот он ответил ей. К ее изумлению, внезапно, все еще сплетенный с нею всем телом, он начал говорить. Он рассказывал ей о первых годах после их разлуки все более хрипнущим и садящимся голосом, и она торопилась услышать все, прежде чем тот сойдет на нет, жадно внимая его задыхающемуся шепоту.

– Я был так одинок, Рис. Представь себе, что это такое, когда у тебя никого нет в целом мире? Я прямиком отправился в армию, хотел в боевые части, хотел умереть. На выходные каждый раз отправлялся к новому приятелю, я их выбирал по принципу удаленности от Иерусалима – чем дальше, тем лучше. Я не хотел видеть ни этот дом, ни деда с бабушкой, которые сами были сломлены горем. Думаю, я не был в Иерусалиме года три.

– А как же я? – спросила она. – Неужели ты не хотел меня видеть?

В следующий миг рассказ матери сменился очередным бредом, рожденным угасающим сознанием, – к облегчению Ирис или к огорчению, она и сама не знала.

Эйтан положил ей на грудь свою седую голову.

– Конечно, хотел, глупышка, ты была для меня самым близким человеком, но я боялся этой близости. Я бежал от нее как можно дальше, просто чтобы ничего не чувствовать. Те, что ничего не чувствуют, не страдают. Об этом я мечтал годами: усыпить всякое чувство. Не случайно я специализировался в анестезии. Я спал с женщинами, ничего не чувствуя, женился, ничего не чувствуя, – чувства вернулись, только когда родилась Мирьям.

– Как это было? – спросила она.

По сравнению с этими долгими годами месяцы ее страданий казались ничтожными. Наверное, про них и рассказывать не стоит – тем более что он и не спрашивал. Да и что она могла рассказать? «Я лежала в постели не шевелясь, застыв в одной позе, день за днем, не ела и не пила, не произносила ни слова и ничего не слышала, была как растение, ведь человек – дерево полевое»? Как могла вообще сердиться на него? Ведь он бежал от нее из-за любви к ней, из-за невыносимой боли.

– Как это было? – переспросил он. – Это было здорово и ужасно, и именно это-то главным образом и разрушило мой брак.

– Правда? Почему?

– Именно тогда я понял, что не люблю ее мать, и это было не особенно радостное открытие. Довольно скоро я ушел из дома. От того, что я начал чувствовать, Мирьям только проиграла.

– Я уверена, что она и выиграла от этого.

Она вдруг заметила, что уже утешает, снова, как тогда, в юности, спешит принять на себя его боль.

– К сожалению, не слишком много, – ответил он. – Проблемы на работе, ночные смены, ссоры, враждебность ее матери – все это мешало нам наладить контакт. Когда мы развелись, она была слишком мала. А потом я учился за границей и почти не видел ее.