Более чем

Якову нравилось бывать и в больших столичных городах. Там на него находило веселье, большое оживление, он много ходил по проспектам, вертя головой по сторонам, читая пёстрые афиши, рекламные щиты, при этом он любил делать всё сам, так, чтобы никто его не теребил, не спрашивал, чтобы не надо было советоваться, уговаривать спутника куда-то идти, а можно было везде попасть и многое увидеть, и он всюду наблюдал за людьми, за самыми разными, устроившись в парке на скамейке, за медленно идущими парочками и всегда ведущими только им понятый диалог, состоящий из улыбок и взглядов, фраз вскользь, осторожных, понравится ли это спутнику, без всякой категоричности, за старушками, убелёнными сединой, в сетке морщин, по несколько часов умеющих рассказывать о детях, внуках, общих знакомых и редко, уже без удовольствия и азарта, о себе, да и то, как бы нехотя, будто о давно прошедшем.

Однажды Яков попал на молодёжный концерт, большой, разнообразный, длившийся почти три часа. В первом, б'oльшем по времени, отделении выступали исполнявшие по несколько песен певцы, ему совсем незнакомые, жонглёры, акробаты, не обошлось и без пародиста, очень точно имитировавшего известных артистов. Во время его выступления юноша единственный раз за весь концерт от души рассмеялся, да и каждый в зале при этом хохотал как-то чистосердечно, не стесняясь, вовсе не обращая внимания на рядом сидящих людей.

Во втором отделении выступала популярная группа, на переднем плане стоял солист-гитарист лет двадцати семи, он играл и пел вначале о любви, нежности, при этом на экране позади него периодически вспыхивало изображение лапки кошки с выпущенными когтями в какой-то клетке с редкими прутьями, он почти не двигался, пел старательно, даже насильно выдавливая что-то из себя, на лбу появились капельки пота, затем они поползли по вискам, щекам, заискрились в лучах прожекторов, так и оставаясь не вытертыми. Якова это даже тронуло. Публика встречала каждую песню с шумом, свистом, бурей аплодисментов. Затем гитарист стал двигаться по сцене, пришли в движение и другие участники группы, замигала разноцветными бликами сцена, слова, музыка, цветные блики, движение участников, необыкновенная громкость – всё это слилось воедино, в сплошной круговорот, в которой сразу пропали и смысл первых лирических песен, и первое доброе впечатление. Зал как-то изменился, молодые люди поднимались с мест, хлопали в такт мелодии поднятыми над головой руками, при этом раскачиваясь всем телом вперёд-назад, некоторые сидя, топали ногами, они уже участвовали в происходящем, а на сцене продолжалось весёлое зрелище со сменой мест в полумраке, миганием света, потрясающе громким звуком.

Яков где-то в середине концерта утратил интерес к происходящему на сцене, больше глядел по сторонам на возбуждённые лица соседей, молодых девочек, густо накрашенных всеми цветами поздней осени, а сейчас громко визжащих, и как-то всё плотнее врастал в спинку своего кресла. По дороге домой он размышлял о том, почему зрелище понравилось всем, а его оставило равнодушным, может быть, он чего-то не понимает, чего-то не знает, к чему-то слишком строг и поэтому окончательной оценки, полагаясь лишь на своё впечатление, даже себе не решился дать.

Во дворе дома Тимофеевых, прямо посредине, стоял глава семьи – Илья Михайлович, далеко уже не молодой, статный, полный сил и задумок ещё каких-нибудь десять лет назад человек, а теперь заметно похудевший, с впалой грудью, часто покашливающий каким-то застарелым, низким хриплым звуком c бульканьем в груди, с тёмным землистого цвета лицом, и лишь руки – широкие, как лопаты, с крепкими длинными пальцами, перевитые торчащими под кожей венами, выдавали в нём когда-то сильного, не знающего устали в работе человека. Ему было пятьдесят восемь лет, но выглядел он гораздо старше, особенно сейчас со спины, когда сгорбившись, низко опустив голову и держа рубанок очень близко к груди, широко раздвинув при этом локти, строгал доску медленным, выверенным движением, захватывая тонкую, посильную для себя полоску древесины, и двигая рубанок не одними руками, а всем телом, так, что при этом вспучивались, надувались вены на шее, застывали во время этого движения в напряженном положении, а потом, когда он выпрямлялся, отрывая рубанок от дальнего конца доски, бешено колотились, и так до следующего напряженного движения.

Илья Михайлович часто прерывал работу, вытирал лоб, блаженно распрямлял спину и глубоко дыша при этом свежим воздухом, которым тянуло с реки, ковырял ногтем указательного пальца щербатину на обрабатываемой доске.