Болевой порог

…Что здесь делает корабль крофтов? Его же не было, когда мы прибыли. Новые шутки четвертого измерения? Этот мир совершенно спятил. С трудом переставляя конечности, тащусь к обломкам космического корабля. Нет ни мыслей, ни стремлений. Я делаю это лишь потому, что он попал в поле моего зрения. И притягивает к себе, как магнит металлическую соринку. В детстве я исследовала и обнюхала там каждый уголок, побывала во всех отсеках, даже за приборными досками среди сплетений мертвых аксонов и ганглиев. Может быть, это и есть последний шанс зарастить трещину в моей распадающейся натуре? Люк должен быть со стороны Храма. Конечно, за годы непрерывных метеоритных бомбардировок от корпуса мало что могло сохраниться… но люка не видно вовсе. Это не корабль крофтов.

…«Жемчуг» уничтожен. На него обрушился каменный дождь с небес. Нет спасения. Защита не уберегла. Наступила ночь — как скоро! — и энергии не хватило.

Почему она не улетела, как обещала?!

Я стою, уперевшись руками в измятый, растрескавшийся корпус корабля, и не имею сил войти внутрь. Голые ладони примерзают к обшивке. Отдираю вместе с кожей и снова прижимаю. Возможно, кричу от боли, но не слышу ни звука.

Я знаю, что там, внутри, и боюсь это видеть.

Да, боюсь, боюсь ужасно.

Уж лучше бы я осталась в лабиринте.

Здесь я родилась. Лучшего места, чтобы завершить жизненный цикл, и не придумать.

Пора умирать, Антония Стокке-Линдфорс. Один черт у тебя в этом мире никого не осталось. Ничего у тебя не сложилось, не вышло из тебя ничего хорошего. Никого, ничего… сплошные отрицания бытия.

Стаскиваю с лица защитную маску и делаю глубокий вдох, заполняя легкие отравленным воздухом планеты. Как утопающий, отчаявшийся одолеть глубину; впускает в себя воду, которой нельзя дышать.

Где-то там внутри меня должен теплиться инстинкт самосохранения. Ну, и?..

Сражаться за жизнь меня тоже не научили.

Темнота. Наконец-то.

День визитов. Ансельм

Я жива, потому что умерла.

Воздух родной планеты убил меня мгновенно, и это меня спасло. Я перестала дышать, наступила аноксия со всеми прелестями этого состояния. Если я правильно поняла, аноксия — это полное отключение кислородного шланга в организме. Вообще-то, в число упомянутых прелестей обычно включается облысение коры головного мозга, но этого не произошло. А если и произошло, то не настолько, чтобы я превратилась в тыкву. Мой лечащий доктор с удивительным именем Андрей-Ильич и чудовищной фамилией Преображенский дважды объяснил мне, что произошло: вначале бегло, в расчете на понимание, затем с расстановкой и разъяснением темных слов вроде «блокада гликолиза» или «кислородный долг»… На третий раз доктор махнул рукой и сказал: «Забудь обо всей этой чертовне, дочка. Живая, и ладно». У него седая борода, розовые щеки и уютная лысинка в венчике пушистых кудряшек. Даже не знаю, на кого он сильнее похож — на христианского бога из комиксов или на доктора Дулиттла, который лечит зверушек. Таких, как я… У него есть все права называть меня «дочкой», потому что первые дни он не отходил от моего ложа. Теперь, когда он уходит надолго — ведь я не единственная зверушка в его зоопарке! — я чувствую себя покинутой, и мне хочется плакать.

Ну да, я научилась хотеть плакать, поводов для этого предостаточно, дело за малым — за слезами.

Я лежу в просторной, залитой солнцем палате клиники для «ревенантов». Так здесь с изрядной долей незлой иронии называют пациентов, переживших клиническую или, как в моем случае, биологическую смерть. Официальное название заведения, разумеется, иное. Клиника находится где-то в средней полосе России, и мне интересно, что это такое — средняя полоса России, где я никогда за свои двадцать семь лет не бывала. Мне разрешено вставать и бродить по палате, не возбраняется выходить на террасу и всматриваться с высоты в подернутые первой весенней зеленью кроны высоченных деревьев, но лучше всего я чувствую себя, когда валяюсь, натянув под горло тонкое розовое покрывало с узором в виде веселых белых зайцев, и пялюсь в потолок. На потолке все время что-то происходит, какие-то размытые узоры наползают один на другой, поневоле вынуждая следить за ними и угадывать в их чередованиях какой-то смысл или находить несуществующие очертания знакомых предметов. Очень скоро я засыпаю, и это хотя бы на время избавляет меня от невыносимой боли внутри.

С моим организмом все в порядке. Во всяком случае, так кажется мне самой, хотя доктор Преображенский иного мнения и не собирается выпускать меня из-под своей опеки так скоро. Собственно, я и не против. Иногда мне затруднительно дышать, откуда-то берется противный сухой кашель, и мой доктор с понимающим видом начинает сыпать своими заклинаниями: альвеолы… мембраны… сурфактанты… Но это единственное, что осталось мне на память о моей смерти на планете Мтавинамуарви.