Большая гонка. Драма на миллион. Легендарная история о том, как еврейский гонщик, американская наследница и французское авто посрамили гитлеровских а

За четверть часа до старта духовой оркестр затрубил местную народную мелодию, и под этот аккомпанемент механики вытолкали машины из боксов на стартовую решетку в какой-то сотне метров перед главными трибунами. Белая разметка на асфальте четко указывала позиции машин в их исходной расстановке: Mercedes Руди – слева в первом ряду, Delahaye Рене – справа от него; остальные шесть машин – за ними в порядке показанного в квалификационных заездах времени.

Фару в летнем костюме и легкой шляпе созвал восьмерку гонщиков на предстартовый инструктаж относительно правил поведения на трассе («голубой флаг сигнализирует о том, что нужно пропустить идущую сзади более быструю машину» и т. п.). Не вполне понятно, кому этот ликбез был адресован, – разве что новичку Трентиньяну.[725]

После этой вводной гонщики засновали туда-сюда вдоль стартового поля, не находя себе места и лишь отмахиваясь от напутствий и советов членов своих команд. За считанные минуты до старта они всеми мыслями были уже́ там – в гонке, – и лишь унимали нервную дрожь кто курением сигарет одна за одной, кто подтягиванием ремешков перчаток и протиркой и без того чистых очков. Главным было как-то убить это время.

– Пятиминутная готовность, – рявкнул Фару. – По машинам!

Руди проковылял к своему «Мерседесу» ставшей уже привычной и ему, и зрителям хромой походкой – следствием пятилетней давности аварии в Монако. Нижняя часть лица и шея у него была плотно обмотана шарфом в горошек, а концы шарфа надежно заткнуты за полы комбинезона – так получится наглотаться поменьше дорожной пыли.

Надев солнцезащитные очки и на ходу продолжая протирать еще ни разу не надеванные гоночные, устремился к своей Delahaye Рене, – и это было крайне важно для него: он никогда не использовал одну и ту же пару очков вторично. Натянув как следует льняной шлем на голову, а тонкие кожаные перчатки на руки, он лишь после этого тщательно выверенным движением приладил гоночные очки себе на макушку, но опускать их поверх солнцезащитных пока что не стал.[726]

Жены Рене и Руди – обе с секундомерами наготове – пристально следили с пит-лейна за тем, как их мужья устраиваются в кокпитах своих машин. Бэби однажды так описала свое состояние в последние секунды перед стартом гонки: «Слезы застилают глаза. Целую вечность тянется эта ужасающая минута, когда так и хочется взмолиться: Господи милостивый, ты же всемогущ, так яви же чудо – останови это безумие!»[727]

На трибунах разом умолкли громкоговорители, и гробовая тишина опустилась на толпы зрителей, вытянувшихся теперь в струнку, безотрывно всматривающихся в машины и с замиранием сердца ждущих… ждущих…

На первой стартовой линии Рене бросил взгляд налево, на Руди. Немец обернулся, и они долгое мгновение пристально всматривались друг другу в глаза. Другие гонщики также переглядывались попарно[728]: одни с кривыми улыбками, другие с каменными лицами.[729]

И грянул гром: завелась одна машина… вторая… все восемь! Будто судорога прошила воздух, и пульсация гулкого рева моторов заставила забиться в едином ритме сердца всех присутствующих. Гонщики поочередно газовали на холостых, все учащая их биение и будто выметая с трассы перед собою последних механиков и увитых лентами чиновников. Воздух густо наполнился выхлопными газами, будто «смесь разносортной летучей наркотической гадости с запахами от гуталина до консервированного ананаса разлилась окрест», выражаясь словами одного репортера.[730]

Руди еще раз проверил давление масла, работу тахометра, ход педалей, угол обзора в зеркалах заднего вида. Все в норме, и он на всякий случай немного помассировал бедро подбитой ноги, зная прекрасно, что боли он от нее он еще натерпится за сто кругов по кривым улочкам.

Рене сидел в кокпите строго прямо, будто аршин проглотил, и напряженно всматривался в готовящегося дать старт Фару. Стоя справа перед первой линией решетки, директор гонки взглянул на стрелки наручных часов. Пора. Подняв над головой французский триколор одной рукой, другую он выставил вверх и вперед, чтобы дать пальцами отсчет последних пяти секунд.

Рене крепче сжал рукоять переключения передач и придавил на газ. Delahaye забилась в пульсациях, передававшихся телу, и какофония ее звучания похожа была на аккорды финала восхитительно-волнующей симфонии.[731]

Пять… четыре… три… два… один!.. – толпа колыхнулась вперед, шеи зрителей вытянулись в направлении стартовой линии, – и Фару, как кнутом, стегнул флагом воздух. Рене отпустил сцепление, и Delahaye сиганула вперед, как дикая кошка из клетки. Руди рванул с места еще быстрее, оставив шинами своей «Серебряной стрелы» пару параллельных черных шрамов на асфальте, а в воздухе – запах паленой резины и шлейф пыли.

А вслед за парой лидеров с пронзительным визгом и ревом прогремел сводный ансамбль из еще шести машин.

Рене переключал передачи настолько быстро, что стрелка тахометра не успевала опадать и взмывать, – и мчался по излету прямой в конце Avenue du Bois Louis[732] и мимо первых секторов главных трибун.