Большая гонка. Драма на миллион. Легендарная история о том, как еврейский гонщик, американская наследница и французское авто посрамили гитлеровских а

– И не вздумайте еще его спрашивать о любимом зимнем виде спорта, – сухо добавил Рене. – Он бережет свои руки и ноги, боится сломать.

Стол взорвался хохотом, и ночная гулянка продолжилась.[178]

После такого финиша третьим в Монако Рене нашел в себе силы вернуться в гонки лишь к июльскому Гран-при Бельгии. И снова занял третье место. Затем дважды подряд – в Дьеппе и Ницце – финишировал вторым. Первое место раз за разом ускользало у него из-под носа, и происходило это вовсе не по причине его собственной нерасторопности, а прежде всего из-за того, что отец и сын Бугатти в своем педантичном стремлении к разведению в своей конюшне исключительно pur sang[179] жеребцов вечно тормозили и запаздывали с новшествами, из-за чего их Bugatti в каждом состязании пусть и немного, но стабильно проигрывали в скорости Alfa Romeo и Maserati.

За время взятой паузы в выступлениях за заводскую команду из Мольсайма Рене завел роман с барышней по прозвищу «Шушу́» (что по-французски значит «милка»). Жильберта Миратон (настоящее имя его пассии) относилась к coterie[180] богатых юных дам, посещавших автогонки и блиставших модными нарядами на concours d’élégance[181]. И на все эти события Шушу непременно прибывала на собственном роскошном белом лимузине Delage[182].

Пути Шушу и Рене пересеклись в начале 1933 года. На эту жизнерадостную, веселую и остроумную брюнетку просто невозможно было не обратить внимания, несмотря на ее малый рост, настолько она выглядела вездесущей и неотразимой, где бы ни появлялась. Были, конечно, у Рене романы с женщинами и до нее, но Шушу стала первой, кто его заинтересовал искренне и надолго. По возможности он наведывался к ней в гости в Шатель-Гийон, городок на водах в центральной Франции неподалеку от Виши, или же они встречались на гонках.

В целом Рене был доволен тем, как складывался его первый сезон у Бугатти, и был бы счастлив по жизни, если бы не одно «но». Ему категорически не нравилось все, что он слышал о развитии политической ситуации в Германии, хотя напрямую это его лично пока что вроде бы никак и не затрагивало. Но он же своими глазами видел фашистов и плоды их деятельности, живя в Италии, оказавшейся под властью Бенито Муссолини. Тогда, в 1931 году, сидя как-то раз теплым майским вечером с братьями Мазерати на веранде Caffè San Pietro в Болонье, они стали свидетелями того, как из парадных дверей Муниципального оперного театра на улицу вдруг хлынула взбудораженная толпа. Составлявший им в тот вечер компанию журналист Коррадо Филиппини сходил узнать, в чем дело, и вернулся крайне встревоженным. Дирижер Артуро Тосканини не стал исполнять в качестве увертюры официальный гимн Национальной фашистской партии “Giovinezza”[183], нарушив тем самым действовавшее предписание. Присутствовавший в ложе министр из кабинета Муссолини был настолько взбешен этим демонстративным актом неповиновения, что приказал мордоворотам из личной охраны проучить пожилого маэстро. Те все исполнили как по нотам: обступили Тосканини на выходе из театра и избили до потери сознания.[184] Рене прожил в Италии достаточно долго, чтобы в полной мере прочувствовать все прелести жизни под властью напыщенных фашистов, но до этого случая все-таки склонен был считать их достаточно безобидными шутами. Лишь жестокое избиение Тосканини открыло ему глаза на то, что собою представляют чернорубашечники в реальном свете.[185]

Нацистская же разновидность этой оголтелой людской породы отличалась агрессивным антисемитизмом. Во французской национальной культуре имелись и собственные глубоко укоренившиеся традиции антисемитизма, особенно ярко высветившиеся в ходе судебных слушаний по откровенно сфабрикованному делу капитана штаба французской армии Альфреда Дрейфуса. В 1895 году присяжные вопреки здравому смыслу признали тезку отца Рене виновным в продаже немцам сведений, составляющих военную тайну. Хотя само «дело Дрейфуса» к 1930-м годам давно кануло в лету, предвзятое отношение к немногочисленной еврейской диаспоре с тех пор сделалось сохранилось.[186] Во Франции один иезуит писал, что «антисемитизм – суть установление свыше, пусть и латентное, но универсальное». Историк Ойген Вебер[187] добавлял: «Даже и не нужно было думать о них дурно, чтобы просто инстинктивно их сторониться и, само собой, не допускать самой мысли о том, чтобы ваши отпрыски с ними породнились». Евреи даже и с французскими паспортами так и оставались «инородцами» в глазах массы «коренных» французов.[188]