Большая грудь, широкий зад

Без малейшего колебания сестра расстегнула пуговицы и вывалила всем на обозрение свои великолепные груди. Немой уставился на них, и челюсть у него затряслась еще больше. Казалось, сейчас она упадет и, как черепица, разлетится на куски, большие и маленькие. А без челюсти немой явит собой жуткое зрелище. Придерживая челюсть рукой, он снова стал выдыхать свои «скинь», хотя, вероятно, имел в виду совсем другое. Сестра послушно скинула кофту, обнажившись до пояса. Лицо загорелое, а тело отливало белизной, как фарфор. Так сестра и стояла в утренней дымке с оголенной спиной и состязалась с немым – кто кого. Он добрел к ней на подкашивающихся ногах и остановился. Этот железный боец походил на снеговика, тающего под лучами солнца: хлоп – отвалилась рука, бац – нога, огромной змеей свернулись на земле кишки, а в ладони затрепетало алое сердце. С большим трудом все эти части снова собрались вместе; немой опустился перед сестрой на колени, обнял ее за бедра и уткнулся большой головой ей в живот.

Эта перемена произошла так внезапно, что Лу Лижэнь и все остальные смотрели, онемев и разинув рты, словно набили их горячими сластями. Остается только гадать, какие чувства испытывала толпа, молча пялившаяся на то, что происходило возле пруда.

– Сунь Буянь! – крикнул совершенно растерявшийся Лу Лижэнь, но громила и ухом не повел.

Паньди спрыгнула вниз, подбежала к пруду, подобрала с земли кофту и укутала сестру. Она хотела оттащить ее в сторону, но с нижней половиной тела сестры уже слился немой – разве оттащишь! Тогда Паньди, схватив револьвер, шарахнула его по плечу. Немой поднял на нее глаза, полные слез.

То, что случилось потом, остается загадкой и теперь. Объяснения предлагались самые разные, но правда это или выдумки – кто знает. В тот самый момент, когда Паньди застыла, глядя в полные слез глаза немого; когда Сыма Фэн и Сыма Хуан поднялись, поддерживая друг друга, и полными ужаса взорами искали свою бабушку; когда матушка пришла в себя и, что-то бормоча, побежала к пруду; когда у слепца Сюй Сяньэра проснулась-таки совесть и он обратился к Лу Лижэню: «Уездный начальник, не надо убивать их, моя мать не повесилась, и жена умерла не только по вине Сыма Ку»; когда за развалинами дома мусульманки сцепилась пара диких собак; в тот самый момент, когда на меня нахлынули сладкие и печальные воспоминания о тайных играх, которым мы с Лайди предавались в ослином корыте, и рот наполнился запахом ее немытых упругих грудей; когда все остальные гадали, что за птица этот важный начальник и куда он подевался, – в это самое время с юго-востока вихрем ворвались два всадника. Один конь был белый как снег, другой черный как уголь. Всадник на белом коне был одет во все черное, нижняя половина лица закрыта черной тканью, а на голове – черная шапка. Всадник на вороном был весь в белом, белый платок закрывал низ лица, на голове – белая шапка. Они мчались с револьверами в руках и, как искусные наездники, сидели в седлах, выпрямив ноги и подавшись корпусом вперед. Приблизившись к пруду, пальнули несколько раз в воздух и так напугали уездных и районных ганьбу вместе с вооруженными милиционерами, что те бросились на землю. Нахлестывая коней, всадники летали вокруг пруда, и кони их изящно изгибались на всем скаку. Нарезая очередной круг, они сделали еще по выстрелу, пришпорили коней и умчались прочь. Сначала скрылись из виду развевающиеся конские хвосты, потом и сами всадники. Вот уж поистине, как говорится, дохнул весенний ветерок, а прочь летит осенний. Были они или не были – на сон похоже. Люди постепенно пришли в себя и лишь тогда увидели, что Сыма Фэн и Сыма Хуан лежат на берегу пруда мертвые и во лбу у каждой – точно посередине – зияет отверстие от пули, вышедшей через затылок. Пули легли так одинаково, что народ не мог сдержать возгласов удивления.

Глава 26

В первый день эвакуации население восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми, волоча свою живность, поддерживая стариков и неся на себе малышей, шумя и галдя, со страшной тревогой в душе собралось на солончаковой пустоши на северном берегу Цзяолунхэ. Землю покрывал слой соли, похожей на нерастаявший иней. На леденящем ветру дрожали и покачивались стойкие к солончакам бурые мохнатые метелки темеды и пожухлые листья тростника. Прямо над головами с оглушающим карканьем летали охочие поглазеть на происходящее вороны. Пониженный в должности до заместителя начальника уезда Лу Лижэнь стоял перед каменным жертвенным столиком высоченной усыпальницы какого-то цинского цзюйжэня и надрывался до хрипоты, призывая всех покинуть насиженные места. Упирал он главным образом на то, что близится суровая зима, Гаоми скоро превратится в огромное поля боя и отказ от эвакуации равносилен смерти. Воронье, облепившее черные ветки сосен, каменные статуи людей и лошадей перед усыпальницей – все это усугубляло и без того мрачную атмосферу, наполняя души людей ужасом даже больше, чем речи Лу Лижэня, укрепляя их в решимости бежать от погибели вместе с уездными и районными властями.